Избранное

Скоп Юрий Сергеевич

— А как тебе грустно, Варюша? Грусть грусти рознь…

— Не знаю… Иногда просто грустно. А иногда так вздохнуть хочется и не можешь… Понимаешь? — Она нервно затеребила узкими пальцами цепочку. — Я же в школе все время. А там довольно часто дети плачут. Особенно малыши, первоклашки… Не могу тогда. После этого бывает…

Кряквин внимательно слушал, забыв о дымящейся в пальцах папиросе. Потом перевел взгляд на Николая, ожидая, что он скажет.

— От доброты, Варя… — негромко, как бы советуясь с самим собой, сказал Николай. В голосе его внятно обозначилась теплота. — Ты добрая. Очень добрая, Варя. А добро умеет сострадать… Сострадание высветляет очерствелость

душевную, отмывая и оживляя огрубевшее от повседневного. И вот это, — Николай добавил голосу торжественность, — именно это, ожившее в душе, как бы наново, делается восприимчивым ко всему людскому… — Он медленно поднял вверх руку, как на проповеди. — И звучит в грусти своей. Это хорошо, Варя. Это очень хорошо.

— Спасибо тебе… — непонятно сказала Варвара Дмитриевна и сильно покраснела.

— Славно говоришь, Николай, — вздохнул Кряквин. — Славно! И вот тут я тебе, артисту, черт возьми, завидую. Откровенно. Не умею я так вот… А хочется. У нас же на производстве хрен его знает какой язык! Гав-гав… Пользуем в своем деле ну максимум два-три десятка слов. И, представь себе, обходимся. Понимаем друг дружку. «План, нормы, фондоотдача, себестоимость…» А ты сейчас как по написанному, аж шевельнулось вот тут чего-то…

— В душе, Кряквин. В душе… Называй вещи своими именами. Не стесняйся, — подмигнул Варваре Дмитриевне Николай.

— Ишь ты, обрадовался. Похвалили младенца, он и давай пузыри пускать. В ду-у-ше… И что дальше? Допустим, и в душе…

— А в душе стыд живет. Между прочим, великое, контролирующее средство…

— А страх где? — перебил его Кряквин.

— Не мешай, — встряхнул головой Николай. — Слушай. А стыдом может управлять только совесть. Она, и никто другой, неусыпно несет свою службу. Даже когда человек уверен, что никто в мире не узнает о том, что он сейчас совершит…

— Хорошо излагаешь, если свое… — хитро прищурился Кряквин. — Ну а если совести нет?

— У кого? У тебя одного или…

— У тебя. Давай о тебе, — улыбнулся Кряквин.

Николай прислушался, а лицо Кряквина стало непроницаемо серьезным.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— Да то, что и ты. Совесть твою. Со-весть…

— Не понял…

— Неужели? — хмыкнул Кряквин. — Речь, Варя, идет о его совести, так сказать, о великом и контролирующем средстве, а он не понимэ… Странно. Приступим конкретнее. Вот ты с экрана вещаешь людям разные разности. Причем вещаешь их талантливо, черт возьми! Достоверно бы вроде… Послушать, все вроде так и есть. Ты-то ведь сам не такой… Так вот я и спрашиваю: как она, в этом случае, ведет себя твоя совесть? Или ты, может, уверен, что делаешь правду?

— Алексей… — попыталась вмешаться Варвара Дмитриевна. — Ну зачем ты?

— Что, не нравится?

— Отчего, продолжай, — усмехнулся Николай. — Зрительскую конференцию считаю открытой.

— А ты не елозь, — остановил его Кряквин серьезно. — Не крутись, как шпиндель. Играешь-то ты здорово. Факт. Ни к чему не подкопаешься. А вот понимаешь ли ты, что играешь, или только, как глухарь на току, поешь и никого, кроме себя, не слышишь?

— Ты о моей роли в «Подъеме», что ли? — спросил Николай, называя картину.

— Допустим, в «Подъеме»…

— А-а… — Николай с шумом вдохнул и выдохнул воздух.

— Во-от… И дыши глубже, брательник. Стыд, говоришь, совесть, контроль… Человек… Да… Человек-то… умеет и эти игрушки под себя приспособить. Я понимаю, Микола, у тебя профессия такая — говорить чужое… Это трудно, наверно. Поди, охота же когда и свое врезать? Во-от поэтому, говоря чужое, надо,

по-моему, хотя бы чувствовать свое, понимаешь? Свое. А то ведь если и слова, и чувства чужие, то совсем худо… Не так, что ли? Так. Я это на собственной шкуре испытал. Уж поверь. Ты на меня не косись, не надувай губу. Не надо, Коля… Все мы, понимаешь ли, маленько артисты. Все… В одной упряжке. Ты с экрана, я, как крот, из горы… Так что все мы под одной камерой и под одним светом варимся… — Кряквин умолк и жадно затянулся папиросой. Потом задумчиво договорил: — Мне вот вскорости тоже надо будет одну роль сыграть. Возможно, что и главную. — Он широко улыбнулся. — Так что это я сейчас репетирую ее, понял? На тебе, лауреат.

Николай вдруг громко зааплодировал:

— Браво! Браво! Кряквина на сцену!..

— Ты чего? — с подозрением в интонации спросил его Кряквин.

— Да здорово у тебя монолог получился. Честное слово! А говоришь, говорить не умеешь. Сюда бы сейчас сценаристов наших. Послушали чтобы… Вот это текст! Я серьезно, Алексей.

— Ладно, ладно, уймись.

— Вот чудило. Скажи, Варя, чем не артист, а? Со сцены бы ты вот так — в зале бы ни пикнули. Вот те крест!

— Я и говорю ему, такой талант пропадает, — пошутила Варвара Дмитриевна, довольная, что братья не поссорились.

— Да! — воскликнул Николай. — Чуть-чуть не забыл. Мама же наша поклон тебе низкий передавала.

Варвара Дмитриевна сухо кивнула и отвернулась.

— Зря ты… — ласково сказал Николай. — Мы же… родня. Надо бы тебе с ней… Ну, как-то уладить.

— Не хочу я с ней ничего улаживать, — вспыхнула Варвара Дмитриевна. Глаза у нее потемнели. — И не могу!

— Вот тебе и доброта… Ду-у-ша… — совсем ни к месту подшутил Кряквин.

— Перестань! — вскрикнула она. Попыталась сдержаться, но у нее не получилось, и она, встав из-за стола, прихрамывая, вышла из комнаты.

— Зачем ты? — укоризненно спросил Николай.

— Да и сам не знаю. Не хотел.

— Иди, иди. Улаживай.

— Погоди. Ты тоже тут с матерью… Не простит она ей никогда. Вот увидишь. Характер-то будь здоров…

— Но так же тоже нельзя. Прощение же необходимо. Мать же идет навстречу, а у нее характер, сам знаешь. И потом, к чему ожесточаться? Душу ранить… Мы же одно целое.

— Кончай ты! — отмахнулся Кряквин. — Заладил про эту душу. Не знаешь же ни хрена, как было…

— А откуда мне знать?

— Вот и молчи поэтому. Я тебе сейчас объясню. Садись ближе.

Николай пересел на стул Варвары Дмитриевны, и Кряквин горячо зашептал ему в ухо:

— В сорок седьмом, после армии… Ну, в общем, я за ней… стал ухаживать. Не получилось у меня тут с одной. Рылом не вышел. Выскочила она за другого. Это не важно… Вот я за Варькой и стал. Той чтобы насолить. Дурак был. Ума-то примерно столько, сколько у тебя было… И понесла Варька от меня. Дело нехитрое. А мать приехала, увидала ее — ни в какую! Наша мать — одно слово. Колом не перешибешь, на что встанет… Не понравилась ей, короче, Варвара. Мать и давай свою политику гнуть. Вы, мол, не подходите друг другу. У вас характеры разные… Видите ли меня берегла. В общем, почти уговорила Варвару на аборт! И Варька бы сделала его. По доброте своей. А я об этом ни хрена не знал. Все это за моей спиной. Мать здесь такую деятельность развила… А потом — трах! — авария… Как накаркала она ее… У-у… — Кряквин плеснул себе в рюмку коньяк и выпил. — Теперь видишь? — Он показал пальцем на седой висок. — И одни… Варька и не может… детского плача… И матери не простит. И не думай. Ты бы простил?