Избранное
Шрифт:
Башир видел, что речь не произвела особого впечатления. Во всяком случае, никто не попросил слова, все молчали.
— Какие меры ты предлагаешь принять, брат Абдаллах? — спросил капитан.
— Прежде чем принимать какие-либо меры, необходимо наказать.
— Какое же наказание ты предлагаешь?
— Для большинства джунудов никакого. Что же касается горстки паршивых овец, то обвинение против них ясное: неповиновение командиру перед лицом врага. За такое во всех армиях мира применяется одна и та же
Капитан оборвал его:
— Может быть, прежде чем делать выводы, полезно было бы выслушать мнение всех братьев?
Капитан видел, что они избегают его взгляда. Только старые ходики, криво повешенные в углу, нарушали молчание, дробно стуча, как стучат шаги солдат, ведущих на расстрел преступника.
— Капитан, — сказал Башир, — мне кажется, что к обвинительной речи брата Абдаллаха надо добавить два уточнения. Прежде всего, в настоящее время перед нами нет никакого врага. И второе: АНО — это армия добровольцев. При разборе любого дела необходимо учитывать и прежние заслуги.
— Брат Башир… — Лейтенант Абдаллах едва сдерживал негодование. — Брат Башир, мы ведем войну. Мы сражаемся против самого бесчеловечного из колониальных режимов. Именно сейчас, в этот самый момент, одни алжирцы погибают, сраженные пулями наемников, другие гибнут в застенках Алжира. Партия, на которой лежит ответственность за эту войну и за победу в ней, не может предаваться бесплодным переживаниям, рассматривать каждый отдельный случай и заниматься всякой ерундой. Есть только два сорта людей: те, кто работает на революцию, и те, кто, объективно говоря, ее саботирует.
— Во всяком случае, те, кто сражался в Алжире, а таких большинство, уже доказали, к какой категории они относятся.
К удивлению Башира, его поддержали все. Политкомиссару было поручено разъяснить джунудам, что они нарушили свой долг, что их неповиновение равносильно дезертирству перед лицом врага. Тому, кого Абдаллах называл зачинщиком, дали пятнадцать суток карцера, или, как говорили джунуды, каземата.
Когда вместе со всеми Башир вышел из комнаты, до него донесся голос Абдаллаха, оставшегося наедине с капитаном:
— Я всегда это тебе говорил, Муса. Объективно интеллигенты — предатели революции. Их надо расстреливать всех до одного.
Вечером капитан зашел в палатку к Баширу.
— Я хотел предупредить, что у тебя появился еще один «друг» в лице лейтенанта Абдаллаха.
Башир пожал плечами.
— Все-таки будь осторожен. Для него не существует различия между большим и малым, и он в любую минуту готов прибегнуть к самым решительным мерам.
Капитан согнул палец на воображаемом спусковом крючке.
— А почему другие члены комитета молчали?
— Они боялись… Если бы я не прервал Абдаллаха, знаешь, чего бы он потребовал для зачинщика?.. Смертной казни! С ним шутки плохи…
— Это
— Вот так. Но это не все… Есть новость.
— Хорошая?
— Для кого как. Я получил предписание командования — тебя требует Амируш. Он пишет: «Я одолжил его „марокканцам“, а вовсе не подарил». Марокканцы… это мы! Видно, он дорожит тобой.
— Когда надо ехать?
— Через две недели.
— Я поеду раньше, — сказал Башир.
— Нет. Сначала подлечи ноги. Там они тебе понадобятся. Пришли нам открытку из Алжира.
— Обязательно, — сказал Башир.
Башир провел в Лараше еще неделю, а на седьмой день, к вечеру, поехал в Рабат. Он сразу же отправился в Агдаль, где остановилась Итто. Бегом поднялся по лестнице и что есть силы рванул фарфоровую ручку двери. И увидел Итто. Лицо ее было преисполнено торжественности, рассеянный взгляд огромных налитых гневом глаз устремлен в бесконечность, веки покраснели.
— Ты плачешь?
— Теперь мне пора ехать, — сказала она, — меня ждут к празднику.
— Ах да, праздник! — Он о нем почти забыл в эти дни. Вспомнил Башир и о процессе. Накануне он видел, как мальчишки, продававшие газеты, вихрем носились по бульвару, выкрикивая, что суд состоится завтра.
— Его судили? — спросил он.
— Нет, — произнесла Итто сквозь зубы.
— А ведь было назначено на сегодня.
— Они его не судили, они его приговорили.
— На сколько?
— К смерти, — сказала она и бросилась на постель, стараясь заглушить рыдания.
Потом встала.
— Прости меня, — сказала она, — я больше не буду. Ему слезами не поможешь.
Башир посмотрел на нее. Взгляд у нее снова был отрешенным.
— Сначала опиум, теперь дубинка.
Прочитав недоумение во взгляде Башира, она сказала:
— Твои слова.
— Знаю, только не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
— После газетного опиума — дубинка судьи. И в твоей стране тоже так будет?
— Откуда я знаю? Наша страна еще не принадлежит нам.
Она подошла к умывальнику, смочила холодной водой опухшие веки.
— Вот и все, — сказал она, — вот и кончилась моя городская прогулка! Кончилась и моя свобода! Пора возвращаться, наверно, меня там все ждут не дождутся к празднику. Вернусь домой… и буду жить в законе… с Рехо-у-Хэри. Прощай!..
Она протянула ему побелевшие губы.
— Хочешь, я провожу тебя?
— А… твои дела?
— Все уладилось.
— Тогда поедем… ты избавишь меня от всех этих шелудивых, безруких, курносых уродов, этих остервеневших от зуда псов, которые все хотят спать со мной… Тьфу! Ни один не прошел мимо, не попытавшись коснуться меня, не подмигнув, не показав свою золотую челюсть или свою американскую машину. Уж так меня от них тошнило!