Избранное
Шрифт:
— Мне вас надо, — повторила она, трогая стружки на верстаке.
Она пропустила его вперёд, и опять он шёл затылком назад, сам не замечая сходства с одной незабываемой встречей. Войдя, он вытерся докрасна полотенцем и стал готовить себе еду: накрошил в квас луку и хлеба, а другой ломоть густо посыпал солью.
— Я ещё не ел с утра. Хотите со мной? — Она отказалась, он искусственно засмеялся. — Пока всё очень таинственно. Хотите, предскажу всё наперёд? Вы, наверно, как и Пронька, в газетах пописываете. Кроме того, вы меня видели однажды в этом дурацком чёрном балахоне, и теперь вам любопытно, как это монах, служивший не один год некоей высокой тайне, мог так легко сбежать на другой
Сузанна усмехнулась; развязная грубость речи его плохо вязалась с тонкими, еле огрубелыми руками.
— Вы ошиблись, — прервала она.
— Кто это я? — Он ел с аппетитом, и висок, которого целиком не заслоняла прядь, порозовел. — Да вы только Евсевия этого возьмите: пройдоха, каких мало!
— Слушайте, Виссарион, я пришла не за тем… — Кажется, ей надоел этот благонамеренный разговор. — Знаете, вы сильно постарели с тех пор…
Он отложил ложку и щурко посмотрел на гостью; потом, как ни в чём не бывало, полез в печь за кашей.
— Вздор, я вижу вас впервые.
— Я думала, что вы сохраните обо мне более глубокое впечатление. — Она кивнула на его хромую ногу. — Я попала в вас всё-таки… я вовсе не хотела уродовать вас.
В замешательстве он уронил заслонку и вдруг вспомнил и непостижимый вихрь той ночи и этот чуть косящий глазок.
— У меня после войны вообще стала плохая память на лица, а стреляли в меня много раз…
— Надеюсь, по другим причинам?
Надо было сдаваться.
— Не смейтесь, — сказал он тихо, забыв про кашу. — Я ликовал тогда, как мальчик, которому подарили целый мир. Нет, не то… как тот дикарь, которому удалось похитить сердце девушки!
— Это не совсем похоже, про дикаря и девушку… но пускай будет так. О нас лет через сто наврут ещё и не такое! Налейте мне квасу, хочу пить!.. — Напрасно она ждала, что он расплещет, наливая в глиняную кружку. — Спасибо. Теперь рассказывайте, как вы жили потом.
Ему уже некуда стало прятаться:
— Вы интересуетесь для себя? — защищался он как умел.
— Было бы невероятно, чтоб вы хотели обидеть меня… именно теперь. Я слушаю, мне интересно.
— …сперва всё бежал, потому что по мне ходили чужие ноги, и мне было больно, потом скрывался и плакал как Иеремия у стены…
— Я плохо знаю библию и не помню, по какому поводу изнурял себя старик.
— Он плакал, когда разрушили стены… может бы он предвидел будущее рассеяние своего народа, не знаю. Народы всегда начинают с песен, а кончают слезами. Потом я сидел в этом мешке, рядом с Евсевием. Потом был десятником… теперь меня хотят сделать завклубом. Мясо готово, и мне не важно, какое блюдо из меня сделают.
— Вы трижды приходили к отцу, — быстро вставила Сузанна, сгибая упругую сталь ножа.
— Я подчинён ему в работе, — также поспешно объяснил Виссарион.
Она продолжала перечислять:
—..вы приходили к нему вечером, чтоб никто не видел. Вы живёте у Милованова и бываете у Красильникова. Вы ездили в Шоноху, где сплошь живут староверы и кулаки… — Она заметила, как покривились его губы. — Что, вам не нравится газетное слово?
Он заговорил едко, в тон Сузанне:
— Да, я хочу взрывать мосты и демонически хохотать над революцией. Я хочу… — Он вспылил и повысил голос: — К чорту… я заполнял сотню анкет, я рядовой служащий Сотьстроя. Не мешайте мне жрать мой хлеб. Я устал и хочу спать…
— Не кричите, поручик!
— Мне кажется, — жёстко
— Прежде всего оставьте отца. Его и без того не любят на строительстве.
— Вы угрожаете, — а я не боюсь. Если б боялся, я бы нашёл способ убрать вас…
— Разумеется, если бы о вас не знал ещё один человек на строительстве! — решительно солгала она.
— …Увадьев? Говорят, вы живёте с ним. Что же, каждый пристраивается как умеет!
Она встала, и было похоже, что раскаивается в своём приходе.
— Странно, как всегда привязываешься к вещам, которые удаётся спасти. Имейте в виду, что ваш председатель приходил к Увадьеву говорить о вас… вам лучше всего добровольно убраться с Соти, — и потянулась за шляпой.
Она уходила как бы нехотя, а он не останавливал её; у двери она сказала:
— Кстати, я совсем забыла: на крыльце я встретила монаха… ну, лысый такой! Он очень просил вас приехать туда… там умирает этот старик, старец. Повидимому, ищет заместителя себе.
— Евсевий… значит, он не умер ещё?.. — В его лице читалось недоверие… слушайте, вы не то хотели мне сказать!
Она вздрогнула и распахнула дверь.
— Как быстро стареет наше поколенье. У вас стали редкие волосы, поручик, вы скоро облысеете.
В окно ему было видно, как она торопливо пересекла улицу и стала подниматься на пригорок, с которого уже становились видны огни строительства. Он утомлённо закрыл глаза, а когда открыл их, она всё ещё стояла на бугре, а вместе с нею Пронька; они разговаривали и, судя по взглядам, речь шла о нём, о пронькином нахлебнике. Виссарион раскрыл окно, но лишь расплывчатые тени звуков отражались в тишине. Следовало бежать немедленно, прятаться, выдумывать новую маску, но само тело противилось этому: телу было приятнее сидеть здесь у окна, пить густой мужицкий квас, сплёвывая пахучие стеблинки мятной травы. Он сидел и всё поглаживал висок, куда вселилась взрывчатая какая-то боль. Деревней прошли местные комсомольцы, таща что-то огромное, укутанное в рогоже; из щели выбивалась паклевая борода. Назавтра, в троицын день, во время обычного крестного хода из скита в часовенку готовили они свою контр-демонстрацию. — Не в пример прежним мочливым годам, установилась сушь; хлеба и льны никли под суховейными ветерками; бабы трёх деревень замышляли водосвятный молебен о даровании дождя. Всё иссохло до скелетного подобия; грудь опалялась, вдыхая раскалённый огневоздух; вода горела бы, если б её поджечь; камень не булькал, падая в колодец; в избах не зажигали огня из боязни пожара, и всё-таки по деревням уже пошли за милостыней Погорельцы…
Пронька приближался; ещё было время бежать и поспеть к ночному поезду, если б удалось нанять подводу. Вместо этого Виссарион налил новую кружку кваса и пил, но губы его оставались сухими. В квасной черноте отражался чужой, неузнаваемый глаз, и, с жестоким любопытством смотрясь в него, Виссарион бегло вспомнил обстоятельства, при которых он так прочно вселился в пронькины дом и дружбу. Миловановы всегда слыли безбожниками; в пору своих временных бегств тут живал Геласий, и даже самого Филофея Пронька принял бы с одинаковым радушьем, вздумай тот преступить разделявшие их века. В ячейке косились на такую душевную щедрость, но в пререкания не вступали, так как в застойный досотьстроевский период вся работа в волости держалась только на нём; Виссариона же, в довершение всего, к нему привёл сам Увадьев, прося приютить у себя до окончания рабочего посёлка, — с того и прижился.