Избранное
Шрифт:
Антонина Васильевна собрала все копии заказов, в которых требовалось двести граммов масла. Их, по счастью, оказалось только десять. Пять в маленьких. Там ошибиться трудно. А вот большие, рублей в двадцать, где множество мелочей, и соль, и горчица, и минеральная вода…
— Проверять придется, — сказала Люба бесстрастным голосом. Такая она всегда тактичная, выдержанная.
Но Антонина Васильевна затосковала и сообразила, как выйти из положения. Она решила сунуть в каждый большой заказ еще по брусочку масла. Скорее всего, люди найдут лишний предмет, сообразят, что произошла
Но у Антонины Васильевны не было денег. Пять пачек масла — три шестьдесят. А деньги все проиграны на бегах. До получки она могла продержаться на домашних припасах, есть кое-какая мелочь на метро и автобус. А настоящих денег нет.
Она сошла вниз, где в подсобных помещениях располагались кладовые «стола заказов». В бакалее у Поли всегда можно было прихватить взаймы. Кому другому — нет, но Антонине Васильевне Поля доверяла до десяти рублей.
— Палочка-выручалочка моя, одолжи пять ре! — Она сказала это с ходу, весело и только потом заметила, что Поля сидит нахохленная, смотрит в одну точку и губы у нее дрожат.
— В винном отделе норма боя какая высокая, а у меня вовсе не положена… — Поля говорила, даже не взглянув в сторону Антонины Васильевны. — Наставят мне бутылок, а я отвечай. Уходила за лапшой — все целы были. Когда пришла, слышу, пахнет. И вот они лежат — обе вдребезги. А я отвечай!
В помещении плавал спиртной дух. Антонина Васильевна пыталась что-то сказать, но Поля утешений не слушала.
— Водка петровская, дорогая… Мне за нее больше двух дней работать. Хоть какую-нибудь норму боя дали бы!
Она наконец заплакала.
— Хватит тебе, — сказала Антонина Васильевна, — люди умирают, а за это уж слезы лить, тьфу!
— Проплюешься, пожалуй, — сквозь рыдания огрызнулась Поля, — мне три дня задаром работать…
Все не ладилось. Антонина Васильевна поднялась к заведующей. Она знала, что Поля проревет до вечера, а с места не сдвинется.
Алла Трофимовна сперва плотно закрыла двери своего кабинета, чтобы посторонние не узнали про их внутренние дела, потом рассердилась:
— Норму боя ей, еще чего! У нее за целый месяц тысячи бутылок не бывает. Поаккуратней надо, вот что. Руки как крюки.
— Плачет, — сказала Антонина Васильевна. — Водка-то петровская.
— А что толку плакать? Москва слезам не верит.
В дверь постучали только для проформы, потому что тут же ее распахнули. Вошел директор.
— Как хотите, Владлен Максимович, нам нужна норма боя в бакалейном, — пропела Алла Трофимовна. — Мне уж теперь все равно, но я объективно скажу: нужна!
Она необычно кокетливо улыбнулась и распахнула полы халата, показывая юбку джерси и коленки, обтянутые кружевными чулками.
А он совершенно ее не слушал и говорил свое, с чем пришел:
— Это выходит, мы получаемся какая-то кузница кадров. То Мурзину из мясной гастрономии на заведование, теперь вас в министерство. А с кем я останусь?
— Так ведь я не по своей воле, Владлен Максимович, я как солдат — куда пошлют.
—
— Ну и ничего страшного, и наметим и выделим. Уж как-нибудь без дела не сидели, выращивали кадры! — Голос Аллы Трофимовны успокаивал, умиротворял. — Вот хоть Антонину Васильевну выдвинем. Она на этой работе и Крым и Рим прошла.
Антонина Васильевна засмеялась и застеснялась:
— Ну что вы… Разве я одна…
— Одна из многих! — строго оборвала ее Алла Трофимовна. — У нас все кадры проверенные.
— Ну, мы это обсудим, — сказал Владлен Максимович. — Мы еще с людьми посоветуемся, кой с кем. Должность всячески ответственная.
Антонина Васильевна вышла взволнованная, как девушка, которой назначили свидание. До чего любила она перемены, переезды, неожиданности, а в ее жизни их было так мало! С самого рождения жила она на одной улице, в одном доме и до сих пор все чего-то ждала. Умом понимала, что ждать уже нечего, а в мечтах и воображении еще хорошо помнила, как миндально пахнут белые граммофончики сорной городской повилики, как саднят разбитые в счастливом беге коленки, как сладостным предвкушением дня звучит на заре шарканье дворничьей метлы.
Новая должность была счастливой переменой, расширением границ жизни, неизведанным краем.
А Люба ворочала ящик за ящиком, развязывала, а то и резала неподатливый бумажный шпагат, перебирала свертки, снова собирала и снова, сжав губы, раздирала тугие узлы. Брусочек масла измялся, потерял свои геометрические формы и никак не находил пристанища. Этот кусочек задерживал отправку всей партии. Шофер, развозчик заказов, «загорал», притулившись к дверному косяку, а Люба страдала за чужую вину жертвенно, безропотно.
Антонина Васильевна пришла в ту секунду, когда заказ нашелся, и не большой, а как раз маленький, в котором и всего-то было пять предметов.
— Как с полем управилась, — облегченно вздохнула Люба.
Антонина Васильевна наскребла копеечки, сбегала в отдел мясной гастрономии и взяла сто граммов карбонаду. Она знала, что Люба никогда не ходит в столовую. Милочка принесла большой чайник кипятку, и женщины сели обедать.
Любу трудно было угостить:
— У меня свое есть. Куда же мне его девать?
Но она все же взяла тоненький кусок мяса и положила его на свой, принесенный из дома ломтик хлеба.
— Ну, сюда хлеб носить, как дрова в лес возить, — засмеялась одна из женщин.
Люба сжала рот:
— Каждый по-своему живет. Я чужую копейку не возьму, а свою берегу. Там пятачок, там гривенник, а у меня ребенок растет.
Еще не кончили обедать, как снизу пришла Поля, грузная, с заплаканным, опухшим лицом. Пришла и встала у стола. Женщины потеснились, налили ей большую кружку кипятку, щедро насыпали туда сухого чаю и сахарного песку. Поля чай выпила молча, так же молча поднялась, чтобы уйти, и только в последнюю минуту вспомнила, зачем приходила, разжала короткие пальцы и выложила из кулака перед Антониной Васильевной скрученную в трубочку пятерку.