Избранное
Шрифт:
— Остроумие тебе изменяет, — ворчливо сказал он вошедшему Онику. — Здесь о нас ничего нет.
Оник схватил со стола газету.
— Ах, простите, я не учел, что вы, ведомственные водяные крысы, смотрите на мир только из своей запруды.
Он широким движением развернул газетный лист и указал пальцем на заголовок: «Щедрость народного таланта».
На эту небольшую статью о самодеятельных коллективах Георгий не обратил внимания и только теперь увидел, что под ней стоит подпись: «О. Артанян».
Он удивился торжественному виду Оника. Ему хотелось
— Понимаешь, — объяснил Оник, — для рядового журналиста напечататься в ЦО это как для научного работника защитить диссертацию. Для тебя, скажем, запустить объект… Словом — событие. Ты представляешь себе, сколько журналистов в Советском Союзе? И всем им хочется прозвучать на весь мир.
— Ну, поздравляю тебя.
— Не все, конечно, понимают. Встретил меня директор швейной фабрики. Гонораром интересовался. Огребешь, говорит. А гонорар тут — дело сотое. Каждый из нас с удовольствием и без гонорара… Это, конечно, не проблемная статья, но важно начало.
— Еще раз поздравляю. Пойдем обмоем это дело.
Георгий никогда еще не видел Оника таким взбудораженным, поглощенным только одной мыслью. Исчезли его холодноватый тон, сдержанность и даже чувство юмора. Когда Георгий с Оником появились в доме и уже собравшиеся гости кинулись к ним с улыбками и приветствиями, Оник поначалу был склонен принимать поздравления на свой счет, чем очень облегчил положение Георгия.
Но сели за угощение. Эвника, по всем правилам, с Георгием во главе стола. И какой-то ее дядюшка, которого Георгий видел первый раз в жизни, поучал их, как надо жить. От всего этого хотелось напиться, но вино было «невеселое», не шло, и тут ничего нельзя было сделать. Но он улыбался. Старательно улыбался. Подруга Эвники вдела ему в петлицу белый цветок: «Молодожены, так полагается». Георгий долго косился на этот цветок, пока не забыл о нем.
С бокалом в руке подошел Оник. Его вино отрезвило. Газетная полоса перестала заслонять мир. Теперь он видел больше, чем хотелось бы Георгию. Чокнувшись, Оник наклонился к нему и сказал:
— Да пошли ты все это к черту…
И отошел с невозмутимой, готовно-приветливой улыбкой.
Тогда Георгий выпил стопку коньяку и чайный стакан «Воскеваза», но веселья все равно не возникло, хотя по распоряжению тамады Самвела и под хлопки гостей начала танцевать Эвника, клонясь вправо и влево, призывно вскидывая глаза и руки.
Сзади на спину Георгию навалился Симон. Разнеженный вином и музыкой, все забывший, он шептал Георгию в ухо:
— Я примирился, Георгий. Что делать, это жизнь! Я примирился. Будьте счастливы. Она хорошая, верно?
Ему еще нужно было подтверждение. Георгий уже был пьян.
— Иди ты к черту, — обернувшись, отчетливо сказал он прямо в сияющее лицо Симона.
Все кончилось. Георгий закрыл дверь за последним гостем, Эвника стояла над разворошенным столом, держа на руках блюдо с остатками форели.
— Ах, Георгий, ну как
— А я при чем тут? — сказал Георгий.
— Разве ты понимаешь, когда ты при чем, когда нет. Если бы я раньше знала, что ты не женат…
— Не повторяй глупостей.
Эвника пожала плечами:
— Таких, как Нина, у тебя могло быть сколько угодно. Не женился же ты на ней! Она это лучше тебя понимала, потому и уехала.
— Нина была моей женой, и у нас есть дети.
— Это — твое дело, хочешь — считай одного ребенка своим, хочешь — нет. Тебя никто не может заставить. А второй тебе вообще никто.
Георгий был сильно пьян и мог ее ударить. Он ушел в другую комнату, тоже перевернутую вверх дном. Эвника куда-то пристроила рыбу и тоже пришла за ним. Она снимала с себя чулки, тщательно разглядывая их на свет, и все время говорила:
— Когда я в первый раз вошла в этот дом, то почувствовала: тут что-то не так. Только я ошиблась — думала, что она ничего с собой не взяла, потому что рассчитывала вернуться. Оказывается, она просто побоялась…
Георгий вспомнил летнюю ночь с ветром и песчаной бурей, когда Эвника впервые переступила его порог, вспомнил, как он всем сердцем понимал быстрые движения ее трогательных, чутких глаз.
— Ты тогда думала по-другому, — угрюмо сказал он.
— Я всегда думаю одинаково! — ответила Эвника. Теперь она была его женой и могла наконец сказать все, что хотела. — Это тебе нравилось делать из меня дуру. Чем ты меня вздумал тогда утешать? «Нина ни в чем не будет нуждаться»! — передразнила Эвника. — А какое мне до этого дело?
— Эвника, — почти спокойно проговорил он, — ты уже и развалины сровняла с землей.
Она не поняла смысла этой старинной поговорки и, точно отстраняя его слова тонкой рукой, торопилась высказать, что хотела:
— Ты всегда говорил — я слушала. Послушай теперь и меня. Я тебя не звала. Ты первый пришел к моим дверям. Ради меня ты отправил Нину в какую-то дыру, а теперь тебе надо, чтоб я ее жалела и думала о ней. Ты хочешь, чтоб все было по-твоему. Что бы я ни сделала, ты начинал мне объяснять: почему я это сделала и что я в это время подумала. Я слушала тебя и смеялась.
— Для чего ты мне это говоришь? — спросил он.
— Чтоб ты не был дураком, — спокойно ответила Эвника, проскальзывая в нарядную ночную рубашку, — чтоб не приписывал людям свои мысли, чтоб понимал: если ребенок пишет «приезжай за нами», то это ему диктует женщина.
— Он так писал?
— Успокойся. Что подумают соседи, если ты будешь так на меня кричать в первую брачную ночь?
Сощурив глаза, она оглядела себя в зеркале и засмеялась тем особенным, негромким смехом, которым безошибочно поражала Георгия. Она смеялась долго, но он сидел опустив голову, неподвижный и безучастный. Тогда, погрузив пальцы в тяжелые слитные пряди его волос, Эвника подняла вверх его лицо и испугалась, еще не зная чего, но уже сердцем догадываясь о крушении своего мира.