Избранное
Шрифт:
ставни, задвижки, запоры…
Закрываю все створки,
валяюсь в измятой постели.
Ах, какие задворки
для нас на земле уцелели.
Выйдет прошлое боком,
да так и пройдёт под сурдинку.
Подгляжу ненароком
и горе, и счастье в обнимку,
толчею у прилавка,
пустые
Даже здесь, в этой давке,
мне с ними не слиться.
Лишь бы жизнь не теряла
извечный свой привкус бумажный.
Это тоже не мало,
а всё остальное не важно,
даже город голодный
в свистках милицейских окраин,
даже страх подворотный,
которому я не хозяин.
Я ведь знаю отныне,
что жил и умру на чужбине,
никогда не покину
я этой великой пустыни.
Ты прости мне, Иосиф,
но это моя остановка.
Ах, как вьётся верёвочка.
Как она вьётся, верёвка.
* * *
Жизнь пришла в запустенье.
Скупая пора нищеты
наступает, но ты
всюду ищешь знамение,
повод казаться беспечным,
повторяя: “Конечно.
Я всё понимаю, но это не вечно”.
Жизнь пришла в запустенье.
И можно писать наугад
что угодно: дорогу, стареющий сад,
бормотание листьев ночных,
паутину сырых фонарей,
город, поле, казарму, колючую сеть лагерей,
только стоит ли, если
Жизнь пришла в запустенье.
Если дело не в строчках
(куда и зачем рифмовал),
не в позиции даже.
Ты знаешь подспудно,
что боль неподсудна.
Искал, находил, потерял…
Это, в общем, не трудно.
Жизнь пришла в запустенье.
Зачем тебе этот рефрен?
Я готов отказаться,
но что мне предложат
если жизнь —
в самом деле, пришла в запустенье?
* * *
Олегу Григорьеву
Погребальной меди звуки.
Дождик колкий, как песок.
Я возьму зачем-то в руки
глины слипшийся комок.
Брошу в яму. Бог с тобою!
Снизу эхо гробовое.
Не такой я встречи ждал.
И с меня возьмут с лихвою
всё, что жизни задолжал.
Я люблю её причуды, —
изменяется, течёт —
в никуда, из ниоткуда,
бестолковый переход.
Но зачем-то нужно было,
чтоб земная жизнь моя
в пустоте соединила
эти два небытия,
но зачем-то ведь призвали
в это время нас с тобой…
Постояли. Помолчали
над могилою сырой
и пошёл стакан по кругу.
Пили молча, зло, до дна,
Будто впрямь кончина друга —
наша общая вина.
* * *
Тот чудак возле кромки прибоя
принимает за отзвук тоски
стоны чаек над тёмной водою.
Вот ведь — плачут почти по-людски.
Столько собственной боли и страсти
он вложил в этот жалобный крик,
что уже понимает отчасти
их нехитрый гортанный язык.
Всё пройдёт. И была ли причина
горевать? — Можно всё позабыть,
воркованием жить голубиным,
воробьиным чириканьем жить,
чтоб однажды в ночи, засыпая,
расквитавшись с нехитрой бедой,