Избранное
Шрифт:
Было уже поздно. Деревня затихла, все уснули. Лишь изредка откуда-то доносились голоса, смех, звуки музыки…
Спокойная безветренная ночь. Повернувшись к окну, я смотрела на далекое темное небо, где сияли яркие звезды. Внезапно небо озарилось ослепительным светом. Это наши партизаны, наверное, напали на военный пост, расположенный неподалеку от деревни, а солдаты, охранявшие его, с перепугу запустили осветительные ракеты. Вспышки следовали одна за другой, заливая все вокруг мертвенно-белым светом.
Я слушала, как мама рассказывает о доме, и представляла себе родную деревню, дорогу, ведущую к городу, дом бабушки и сад на берегу реки.
Неожиданно я повернулась к матери и крепко обняла ее.
— Да, мама, совсем забыла еще об одном…
— О чем?
— Хоанг…
Я смущенно замолчала. Мама спокойно ждала. Потом спросила:
— Он сейчас на Пуло-Кондоре?
Оказывается, мама уже знает все. А я-то боялась говорить с ней об этом, все не решалась.
Мама прижала меня к себе.
— Милая моя девочка, — проговорила она, ласково гладя меня по голове.
Мне захотелось уткнуться матери в грудь, как в детстве, когда я спала с ней на одной кровати. Помню, мама точно так же, как сейчас, гладила меня по волосам.
И почему-то вспомнилась песенка Тхань:
Бежит издалека река Донгнай, И воды в ней прозрачны, А девушки, что с берегов Донгнай, Длинноволосые прекрасны…Хоанг говорил мне, чтобы я никогда не обрезала своих длинных волос.
А что бы ты сказал, Хоанг, если бы меня послали на новое задание и мне пришлось бы сменить прическу, привычною одежду — надеть модное, яркое платье с вырезом и узкой талией, накрасить губы, напудриться?..
Впрочем, я знаю: ты хочешь, Хоанг, чтобы я сохранила свою прическу и носила свое белое платье для того, чтобы навсегда сохранить в чистоте верность нашим идеалам! Не так ли, Хоанг?
Ханой — Ялта — Ханой
1970—1971
Перевод Е. Глазунова.
РАССКАЗЫ
КАК Я СТАЛ БОЙЦОМ НАРОДНО-ОСВОБОДИТЕЛЬНОЙ АРМИИ
Дом опустел, и я ощутил внезапный страх. Мне захотелось броситься следом за родными, но я по-прежнему лежал на кровати, свесив ноги и не в силах пошевельнуться. Лишь через некоторое время я заставил себя встать и выглянуть в окошко. Тревога и беспричинное раздражение, которые охватили меня в минуты перед расставанием, не проходили. Вспоминались настойчивые слова матери, в ответ на которые я упрямо твердил одно и то же: «Кому угодно ехать, пусть отправляется, я остаюсь…» Младшие дети не понимали серьезности момента и были радостно возбуждены, как будто им предстояло не бегство от неприятеля, а веселая экскурсия. Старшая сестра держала себя подчеркнуто спокойно и невозмутимо, всем видом стараясь показать, что спорить и волноваться не о чем: кто хочет — пусть едет, кто не хочет — пусть остается.
«Берегись, — сказал отец, — дед говорит, что стоит им увидеть твои длинные волосы, как тебя сразу же и расстреляют».
Отец давно махнул на меня рукой, считая безнадежно испорченным и неисправимым, однако, иногда, по привычке, читал мне нотации. Конечно, в компании моих приятелей трудно было остаться «неиспорченным»,
А зачем, собственно, было их сдавать? Моя сестра училась не в пример старательнее, закончила не только школу, но и литературный факультет университета, однако ей удалось найти лишь место секретарши в одной из американских фирм, да и то после долгих поисков. Отцу пришлось немало похлопотать, чтобы перевести ее в так называемую «национальную фирму», хотя всем ясно, что подобные наименования — всего лишь вывеска, за которой прячутся чужие деньги! Такая же американская лавочка, только со штатом, набранным из вьетнамцев.
Что могло ждать меня после получения аттестата? Служба в армии, работа учителем или должность служащего в каком-нибудь министерстве… Четыре раза в день мотаться туда-сюда на велосипеде. А где его взять, велосипед? Недавно всей семье пришлось поднатужиться, чтобы приобрести «солекс» для сестры. Было сказано, что она теперь уже взрослая девушка и ей необходимо выглядеть элегантно. Но купленный велосипед оказался таким, что я его и даром не взял бы. Лучше уж фланировать по улицам пешком или брать велосипед в случае нужды у друзей.
Мои принципы и поведение соответствовали определению «испорченный». В школу я ходил ради разнообразия — дома скучно! А когда надоедало, уходил с уроков и слонялся по улицам. Домой возвращался поздно и сразу заваливался спать… Короче говоря, жил совсем не так, как хотелось бы родителям. Впрочем, мне иногда становилось жаль мать, и я пытался взять себя в руки: начинал соблюдать распорядок, брался за учебники. Но благих намерений хватало ненадолго, и все катилось по-старому.
Отца я тоже жалел и понимал, что доставляю ему немало горя, но в отношениях с ним мною владел постоянный дух противоречия, заставлявший делать все наоборот. Например, я вовсе не собирался отпускать длинные волосы, но как-то раз не успел вовремя постричься. Отец заметил это и воскликнул: «Ты что же это? Гриву решил себе отрастить? Как уличные прощелыги?» С этого дня я принципиально стал отпускать волосы.
Так было и с одеждой. Я знал, что ярко-красные джинсы и темно-серая рубашка модного покроя кололи отцу глаза, и поэтому старался надевать их почаще. При этом я вовсе не стремился ему досадить. Просто мне хотелось делать обратное тому, что считалось правильным, а глашатаем «духа конституционности» в нашей семье был отец.
А разве не так получилось с эвакуацией? Звуки канонады доносились уже несколько дней, волнение вокруг нарастало, передавались многочисленные слухи о боях за Фудинь, Фулам, о том, что вьетконговцы начали второе наступление и недавно перерезали шоссе на Миньфунг… Подобно большинству, я не верил, что вьетконговцы — свирепые чудовища, но примкнуть к ним у меня и в мыслях не было. Твердости характера у меня не хватало даже для спокойной и размеренной жизни горожанина. Где же было выдержать испытания и опасности походной жизни? А какими глазами посмотрели бы вьетконговцы на мои привычки, если даже отец при всей своей снисходительности и тот не выдерживал?.. А тут еще мои длинные волосы. Вьетконговцы просто сотрут меня с лица земли как неотъемлемую частицу американского «свободного мира».