Избранное
Шрифт:
Это был малыш Хынг. Он подбежал ко мне и обхватил мои колени. Он очень вырос — теперь ему было уже почти пять лет. В комнате надзирательницей была по-прежнему госпожа Бай. Из старых заключенных остались только Мон и партизанка из провинции Лонган. Тетушку Ба отпустили домой. Остальных либо освободили, либо перевели в другие тюрьмы.
Прежде всего я спросила у Мон, существует ли у них подпольная парторганизация. Так бывало всегда — куда бы я ни попадала, я прежде всего старалась наладить связь с организацией. Мон в ответ покачала головой и сказала, что не раз пыталась поговорить с соседками по камере, но они отказывались обсуждать этот вопрос, заявляя, что заключенные
Вскоре, воспользовавшись тем, что Бай ненадолго вышла из комнаты, мы договорились, как будем теперь действовать, как следить за тем, чтобы надзирательница ни о чем не узнала. Маленький Хынг, слушая нас, неожиданно сказал:
— Вы говорите, а я буду караулить.
Мы рассмеялись.
— А как ты будешь караулить?
Малыш взял в руки веер, встал в дверях и, подперев веером подбородок, сказал:
— Когда никого нет, я буду стоять и молчать, а как увижу кого-нибудь, сразу стану веером размахивать и петь: «Тин-тин-тин», — и он показал, как будет все делать.
С того дня Хынг постоянно стоял на карауле, когда мы обсуждали наши дела. Однажды мы только собрались вместе, вдруг Хынг быстро замахал веером, припевая: «Тин-тин-тин…» И только мы разбежались по углам, занялись каждый своим делом, в комнату ввалился Лун, внимательно окинул взглядом всех и, подозрительно глядя на мальчика, спросил:
— Ты, малец, значит, сторожишь, когда твоя мать вместе с другими смутьянками устраивает собрания, да?
Но Хынг по-прежнему стоял у порога и как ни в чем не бывало напевал:
— Тин-тин-тин…
— Так или нет?
— Тин-тин-тин…
Лун вынужден был убраться, так ничего и не добившись от мальчика.
Я уже не раз убеждалась в необыкновенной сообразительности нашего Хынга. Совсем недавно, в дни праздника Тет, женщины нашей комнаты потребовали свободы передвижения по лагерю — чтобы заключенные могли поздравить друг друга с Новым годом. По этому случаю в нашу комнату зашел начальник охраны Зыонг Динь Хиеу. Хынг, ни слова не сказав матери, спрыгнул с кровати, подбежал к Хиеу и попросил, чтобы тот разрешил сшить ему новую одежду.
— А то наступает праздник Тет, а я хожу почти голый!
— Хорошо, скажи матери, чтобы сшила тебе рубашку и штаны, — ответил Хиеу.
— Нет, вы меня из дома забрали, и штанишки мои здесь прохудились, значит, вы мне новые должны дать, — тут же нашелся Хынг.
Хиеу ничего не ответил, только ухмыльнулся, но на другой день мальчику принесли новую одежду.
Главная наша задача состояла в организации партийной ячейки. В нашем секторе я была единственным членом партии. Моя соседка Мон давно вступила бы в наши ряды, но в секторе не было партийной ячейки.
Любая связь между заключенными разных секторов была абсолютно запрещена. В лагере был установлен строжайший контроль, особенно за нашим сектором и за мужским сектором номер два. Между нашими домами был небольшой дворик. Я вспомнила, как раньше выходила сюда гулять, как садилась под деревом и распевала песни. И теперь я решила таким способом установить связь со вторым сектором — выходила во двор, садилась под дерево и, глядя на окна соседнего дома, тихонько напевала.
Однажды утром я увидела, что из второго сектора вышел человек с бочонком в руках. Это был крупный мужчина, мне он показался знакомым. Когда же он подошел поближе, я узнала его — это был товарищ
С помощью товарища Тама я установила связь с четырьмя заключенными из секторов A, B, C и D. В этих секторах содержались узники, уже прошедшие обработку, но не сломленные ею, и недавно арестованные, находившиеся, по выражению тюремного начальства, в стадии обработки. Естественно, в такой обстановке заключенные не доверяли друг другу, все боялись провокаций. И хотя среди заключенных были наши товарищи, никто не решался организовывать партийные ячейки. После установления связи между секторами мы решили создать объединенную парторганизацию. Через товарища Тама я связалась с партийным комитетом лагеря, и там одобрили нашу идею и даже назначили меня секретарем вновь созданной организации. Вот тогда-то я и предложила моей соседке Мон вступить в партию.
Да, теперь работы у меня прибавилось и времени не хватало для грустных дум и переживаний. В каждом секторе были коммунисты, и связь между собой мы поддерживали письменно, обсуждая все насущные проблемы. Иной раз приходилось писать письма в четырех экземплярах, чтобы разослать во все секторы. Вот и завела я целую «канцелярию», в которой трудилась главным образом ночью, когда все уже спали. Как раз над моей головой горела в камере лампочка, и, накрывшись одеялом с головой, оставив лишь маленькую щелочку для света, я читала всю поступающую ко мне корреспонденцию, инструкции лагерного комитета, записки моих товарищей, членов нашей организации, всю информацию о жизни лагеря, о событиях в стране, и тут же писала ответы, отчеты в комитет, давала поручения моим товарищам, — такова была моя «канцелярия».
И потекли дни напряженной работы. Я по-прежнему придерживалась своего давно заведенного распорядка: ела, спала, делала зарядку, гуляла. Но чем бы я ни занималась теперь, все мои мысли были заняты партийной работой, все думы мои посвящены нашей борьбе. Я часто тосковала по дому, по родным и, конечно, по Хоангу, но все равно главным для меня была борьба, борьба с врагом, который угрожал нашей стране, врагом, который был здесь, в лагере, угрожая и мне, и всем моим товарищам… И я была ответственна не только за себя, но и за своих товарищей по борьбе, за их жизни… И еще — я должна бороться с врагом, который угрожает жизни моего Хоанга. Известие об его аресте потрясло меня, но я сумела справиться со своими чувствами. Я знала, что его будут пытать куда более страшными пытками, чем достались мне, но я верила, что он все выдержит и его ничто не сможет сломить. Я верила в него, как в нашу победу, как в наше будущее…
В мае мы получили сообщение, что готовится суд над участниками покушения на американского посла. Я с волнением думала об этом, тревога не покидала меня. Мы знали, что подготовка к суду идет, но когда состоится суд, было неизвестно, и все с нетерпением ждали новостей.
Однажды в конце мая я получила письмо. Сразу вскрыть его и прочитать не могла, пришлось ждать ночи, когда я смогу уединиться в своей «канцелярии».
Вечером — было уже около девяти часов — в комнате установилась тишина, слышался только шорох вееров да комариное жужжание. Закрывшись одеялом, я вскрыла письмо и поднесла листок к свету, проникавшему сквозь щелку. Письмо было коротенькое и написано бисерным почерком, но я уже привыкла к этому и читала без труда.