Избранное
Шрифт:
— Предлагаю порцию супа под вечерний маргарин.
— Нам дадут маргарин?
— Обязательно, двенадцать с половиной граммов из чистого каменного угля, как из пушки… Идет?
— Сколько же тебе надо маргарина за брюкву? — интересуется Олег.
175
— Две порции.
— Ого!
Шурка обижается:
— Цену не я устанавливаю. Я, наоборот, хотел вам по-приятельски…
Он бормочет что-то и отходит в угол умывальной. Что он там делает, не видно: в умывальной полумрак — одно маленькое окошечко под самым потолком. На двор Шурка выходит без котелка. Я догадываюсь —
Вздремнуть нам действительно не удается. Только мы растягиваемся в холодке у соседнего барака, как от наших дверей доносится сипловатое: «Строиться!»
Встаем, чертыхаемся, смотрим друг на друга. Виктава сбегает с крыльца и начинает размахивать резиновой палкой. Порядок моментально восстанавливается: мы выстроены.
— Лаусконтроль! — объявляет «герр комендант».
— Осмотр на вшивость,— переводит вынырнувший откуда-то Шурка.
Стоим час, другой, приближаясь постепенно к дверям барака, возле которых расположился Виктава. Рядом с ним табурет. Раздеваемся, выворачиваем наизнанку белье, становимся на табурет—все костлявые, угловатые, с бурыми пятнышками пролежней на бедрах. Янек и Мишель следят, чтобы никто не покинул строя и не пропустил процедуры. В шлафзале одеваемся и ждем, когда осмотрят последних. Потом опять все выходим во двор, опять нам приказывают построиться и опять стоим битый час, пока лысый толстяк, писарь, проверяет наши номера. Незаметно подходит время вечерней поверки. Мы снова в строю — снимаем и надеваем шапки, практикуемся в исполнении различных команд, маршируем по двору и, наконец, получаем у Виктавы вечерний «порцион» — хлеб и в четверть спичечного коробка ломтик вязкого, как мыло, маргарина. Выходной день, по существу, закончен.
— Отдохнули,— с бешенством шепчет Олег и ложится на камни.
— Это продуманная* система, как ты не понимаешь,— спокойно замечает Виктор, опускаясь рядом.
До отбоя остается часа полтора.
Я лежу на прогретом за день булыжнике и смотрю на бездонную ширь неба. Завтра —23 июля 1943 года — опять начнется кошмар, а пока можно подвести некоторые итоги. Нас не расстреляли, но мы по-прежнему остаемся смертниками, это несомненно; мы все должны сгореть в крематории, но это может про-
176
изойти и не очень скоро — держится же Шурка! И главное — сейчас, сию минуту мы живем: я смотрю на небо, дышу и даже наслаждаюсь минутой покоя. А это уже не мало!
3
Придя к такому заключению, я дремотно смыкаю веки и слышу вдруг оживленный возглас Шурки:
— Эй, новички, псковичей среди вас нет?
Я прожил на Псковщине три последних - предвоенных года (после смерти отца меня взяла к себе под Псков сестра, учительница), и поэтому я могу считать себя псковичом.
Приподнимаюсь и спрашиваю:
— Кто интересуется псковичами?
— Я,— издали басом отвечает незнакомый мне грузный человек в рубашке с открытым воротом и с закатанными рукавами.
Он осторожно ступает между сидящими и лежащими на камнях людьми, за ним пробирается улыбающийся Шурка.
Мы знакомимся. Антон садится к нам в кружок, отирая потное лицо большой чистой тряпкой.
— Так откуда же ты, землячок, из какого угла? — спрашивает
Я называю местечко в двадцати километрах от города.
— Это монастырь, что ли, бывший? — уточняет он, и его лицо расплывается в блаженной улыбке.— А я из Серёдок, знаешь? От вас в десяти километрах по большаку.
Мы оказываемся довольно близкими соседями. Антон еще раз пожимает мне руку и говорит, что за два года он встречает здесь лишь второго земляка. Я спрашиваю, как его зовут по отчеству.
— Григорьевичем был.
— Значит, Григорьев фамилия?
— Верно,— радуется он,— была такая на Псковщине особенность: фамилию брали по имени отца. Дед у меня был Иванов, отец Васильев, а я Григорьев. Верно, верно.
И смотрит на меня так, будто я одарил его чем-то.
Продолжаем вспоминать вслух названия обоим нам известных мест, и, когда находим первого общего знакомого, Антон снова вскипает бурной радостью.
— Шурка,— поворачивает он голову на жирной шее,— скажи Гансу, что я просил тебя пропустить, слетай на кухню до Васька, передай, Антон земляка нашел… Тип-топ только, давай.
12 Ю. Пиляр
177
Шурка скрывается, а Антон, глядя на меня заблестевшими глазами, говорит:
— Да, было времечко, было… А ты давно оттуда?
— Год и два месяца.
— Из-под оккупации сюда?
Рассказываю, что после выпускных экзаменов я отправился погостить к товарищу, сыну известного ему учителя Твердова. С ним мы собирались вместе в Ленинград: я с заявлением о приеме в институт журналистики, он в педагогический имени Герцена.
— Ну, а через несколько дней началась война, мы пошли на окопы, тут нас и накрыли немцы; они выбросили сильный десант.
— Ясно,— говорит Антон.— Свирепствовали в нашей местности?
— Когда ловили сбежавших пленных весной сорок второго, много жгли, двух девушек повесили, одного нашего комсомольца расстреляли, а меня и еще…
Я прикусываю язык. Антон, скользнув по моему лицу тяжелым взглядом, опускает глаза. Тогда я начинаю расспрашивать его. Он, оказывается, был шеф-поваром на большом торговом судне, ходившем за границу. Война застала его в Гамбурге. Команду интернировали и позднее разбросали по концлагерям. Ему повезло: здесь его взяли поваром на лагерную кухню…
— А ты, значит, здесь третий день,— произносит Антон,— и работаешь у Лизнера.
Он качает головой — «серьезная штука» — и задумывается. Молчание прерывает вернувшийся Шурка. Он вытаскивает из-под полы куртки котелок, пайку хлеба и, улыбаясь, передает мне.
— Ешь,— говорит Антон,— а я пойду, сейчас будет отбой.
Попрощавшись со всеми за руку и пообещав навестить меня
завтра, он уходит.
— Ну, Костенька,— обращается ко мне Шурка, проводив Антона до ворот,— теперь всё, теперь ты кандидат на жизнь, с чем чувствительно и поздравляю. Уж Антон об этом побеспокоится, будь СПОК.
За год скитаний по лагерям я убедился, что повара — самые влиятельные люди среди заключенных. Я не скрываю своей радости, благодарю Шурку, и мы вчетвером живо уписываем содержимое полученного с кухни котелка — густую, жирную и сладкую брюкву.