Избранное
Шрифт:
— Разговаривал?
— Да.
— Ну и что?
— Говорит, что убьют.
Синие глаза Олега становятся какими-то старчески серьезными, и я уже раскаиваюсь, что сказал ему правду.
После купания нас бреют. Потом друг за другом мы выходим в раздевалку, в полнейшем безмолвии натягиваем на себя полосатые рубахи и кальсоны. На ноги нам предлагают надеть некое подобие ночных туфель — брезентовый верх, прикрываю-
158
щий одни пальцы, и деревянные подошвы. Здесь это называется «пантофель».
Осторожно
Опять появляются горбоносый эсэсовец и лысый толстяк. Нам приказывают построиться в пять шеренг. Инвалиды выстраиваются отдельно. Толстяк достает из папки бумагу…
Я смотрю перед собой. Поразительный концлагерь: бараки легкие, чистые, покрашенные светло-зеленой масляной краской; окна раскрыты; под окнами бахрома цветов; и совершенное безлюдье.
— Бросков!
Бросков произносит: «Я»,— и выходит вперед. Ему приказывают вернуться в строй. Так по очереди вызывают всех. Затем опять пересчитывают. Пересчитывают и инвалидов. Наконец толстяк кладет списки в папку.
— Направо!
Поворачиваемся направо и идем на площадь. Инвалиды остаются.
Я снова гляжу на симметричные ряды бараков, на цветы и не перестаю думать: зачем цветы, если нас привезли сюда убивать?
Делаем еще поворот и поднимаемся по ступенькам на узкий, залитый солнцем дворик между двумя бараками. Дворик вымощен крупным булыжником и отделен от остального лагеря колючей железной сеткой. В дальнем конце его сквозь такую же сетку видны каменные столбы с белыми изоляционными катушками, на которых держится туго натянутая проволока; кажется, что проволока эта чуть-чуть дрожит.
Останавливаемся посреди двора. Лысый толстяк, вытирая голову платком, исчезает в открытых дверях барака. Через минуту он появляется вновь в сопровождении троих: один — пожилой, статный, с крупными жесткими чертами лица, второй — полный, бритоголовый, третий — красивый кареглазый мальчик.
Статный некоторое время приглядывается к нам, потом резким, хрипловатым голосом произносит:
— Налево!
И, откинув голову назад, направляется вдоль строя; за ним — бритоголовый; за бритоголовым — красивый мальчик. Все трое пересчитывают нас.
Толстяк улыбается. Статный, что-то сказав ему, уходит в барак. Бритоголовый с красивым мальчиком поднимаются на крыльцо.
— Ахтунг! — выкрикивает бритоголовый.
159
Мы настораживаемся.
— Кто вы ест — русские? — спрашивает он, растягивая гласные, и, выслушав наш ответ, добавляет: — Так я буду говоритьс вами по-русску.
Язык, на котором продолжает свою речь бритоголовый,— смесь русского с чешским и немецким.
— Ахтунг! Ахтунг! Здесь ест германский концентрационсла-гер. Вшисцы мусят делать то, цо будет приказано. Кто нехце
— Разумеем! — кричим мы, хотя уразумели, видимо, только главное: пас, кажется, не будут всех сразу уничтожать.
Снова пробуждается надежда. Вероятно, Решину просто показалось, что конвоиры называли наш вагон вагоном смертников. Ошибся, наверно, и парикмахер-испанец. Было бы нелепостью везти людей на расстрел за полтысячи километров на запад. Кроме того, баня, стрижка, смена белья и, наконец, эти предупреждения…
Толкаю Олега локтем. Он меня понял. В его синих глазах усмешка.
— Посмотрим.
Виктор по-прежнему мрачен.
— А теперь,— продолжает бритоголовый,— каждый достанет куртку, брюки, ботинки. Каждый мусит пришить себе нумер. Але быстро, быстро!
Отсутствие эсэсовцев и вновь появившаяся надежда делают нас смелее. Кто-то из задних рядов спрашивает:
— А вы кто такой?
Бритоголовый засовывает руки в карманы. У него порядочное таки брюшко.
— Я ест блокфризер, блокцирюлышк,— произносит он с видимым удовольствием.— Вы будете называть меня «герр комендант».
На костюме у него такие же, как у испанца и лысого толстяка, белые тряпочки с номерами и такие же красные полосы. Значит, он тоже заключенный.
— А обедать нам дадут? — раздается из середины строя.
— Так,— отвечает «герр комендант» и, показав нам круглую спину, уходит в барак. За ним исчезает и красивый мальчик.
Мы продолжаем стоять. Лица у всех заметно повеселели.
— Интересно, куда увели инвалидов? — говорит Виктор.
— Может быть, в госпиталь? — гадаю я.
— А что здесь вообще делают? — спрашивает Олег.
Все неизвестно. Не знаем даже, можно ли разойтись или хотя бы сесть, не сходя с места: наши ноги порядком затекли.
160
В дверях опять показывается кареглазый мальчик. За ним другой — голубоглазый и тоже красивый. Что это за мальчики? Они выносят носилки с одеждой, ставят их и приносят вторые — с башмаками на толстой деревянной подошве. Потом появляется «герр комендант» со связкой железных номеров, белыми тряпицами, нитками и иголками. За ними — лысый толстяк со знакомой папкой.
Вызывают Броскова и дают ему одежду, башмаки и номера. «Герр комендант» поясняет: железный номер крепится с помощью проволочки на левой руке вместо часов; белые тряпицы с красным треугольником и черными цифрами пришиваются: одна— на куртку, напротив сердца, вторая — на брюки, на вершок ниже кармана; утерявший номер будет сожжен в крематории.
Мы слушаем, запоминаем и, получив по очереди номера и обмундирование, принимаемся за работу.
Брюки военного образца, неизвестно какой армии, мне велики, я меняюсь с Олегом, куртка французская — как раз впору. Я беру иголку, отрываю нитку.