Избранное

Сарджесон Фрэнк

Мама принялась разворачивать Библию, но мужчина сказал, что это ни к чему: он не берет в залог книги, да и Библия ничего не стоит. И мама взяла пакет с Библией, мы вышли из магазина на улицу и стояли, глядя на прохожих, а лицо у мамы было такое, что мне сделалось не по себе — никогда еще мне не было так скверно. Я не знал, как быть, что ей сказать, и только взял маму за руку. А немного погодя спросил у нее, не пойти ли нам погулять в парк. И мама согласилась, и мы с Библией пошли по улице и через ворота вошли в парк.

День был очень хороший — солнечный, но в парке было мало народу, и мы ходили по дорожкам и любовались цветами. Потом мы сели на скамейку, и было так приятно сидеть и

греться на солнышке. Поклевывая что-то, по траве разгуливали скворцы, прыгали дрозды или вдруг останавливались, прислушиваясь, и вытаскивали из земли червей. Мне было интересно наблюдать за птицами, ведь я люблю всякие живые существа. Дома я часами просиживал над ящиком с моими шелкопрядами, глядя, как они едят положенные для них тутовые листья, и знал все-все про их жизнь. А как-то раз мы с одним мальчиком боролись, и после этого я увидел у себя на руке двух маленьких белых насекомых — они ползли по ее тыльной стороне, я наблюдал за ними, пытаясь их сдуть или стряхнуть. Они будто прилипли к руке. А когда я показал их маме, она пришла в ужас, и сказала, что это вши, они заводятся у людей, и велела мне больше никогда не играть с тем мальчиком. И она тут же потащила меня мыться и заставила сменить белье. Но, по-моему, она напрасно беспокоилась. Пусть бы эти вши пожили на мне — тогда я узнал бы о них столько же, сколько о шелкопрядах.

В общем, мне было так приятно сидеть с мамой в парке, что я даже забыл о голоде и о Библии, лежавшей около нас на скамейке. А потом я обо всем этом вспомнил, потому что увидел вдруг в парке нашего методистского священника — и в своей черной шляпе и длинной черной сутане он медленно шествовал по дорожке. Мы с мамой смотрели, как он приближается, а он то и дело останавливался, любуясь цветами и трогая их своей палкой, а когда он поравнялся с нашей скамейкой и узнал нас, он приподнял шляпу и сказал маме: «Какой прелестный денек!» А потом проследовал дальше и все останавливался, любуясь цветами и трогая их своей палкой.

Тут я не мог больше сдерживаться. Я заплакал. И, конечно, мама подумала, что я плачу оттого, что хочу есть. Она сказала: «Сейчас же перестань плакать!» Но я не мог. И плакал вовсе не потому, что был голоден, хотя объяснить, почему плачу, тогда вряд ли бы сумел.

Вряд ли я сумею объяснить это и теперь, знаю только, что плакал я вовсе не из жалости к себе. Наверное, я плакал потому, что впервые в жизни понял, как тесно связано между собой все-все на свете. Я думал о том, как мои шелкопряды поедают тутовые листья, которые я им даю, и о том, как вши ползали у меня на руке и цепко на ней держались, когда попытался их стряхнуть. Вот и сейчас у нас перед глазами птицы искали себе корм и дрозды поедали червей, которые тоже хотели есть. И сердце мое сжалось от жалости ко всем живым тварям, страдающим от голода.

Будь я постарше, я, наверное, представил бы себе такую картину: земной шар, эта жалкая песчинка, крутится в мировом пространстве, а по нему, сжавшись от страха, ползают человеческие существа, стараясь удержаться во что бы то ни стало, совсем как насекомые на моей руке. Но я был еще слишком мал для таких мыслей. Я был способен только понять, что существует какая-то связь между вшами, шелкопрядами, птицами, нами с мамой и даже, если уж на то пошло, между всем этим и нашим методистским священником, который гулял по парку, трогая палкой цветы. И, так как птицы улетели и в парке никого, кроме нас, не было, вся моя жалость сосредоточилась на маме. Никогда в жизни я не любил ее так сильно, как в тот момент. И не только ее одну. Все другое я любил так же сильно. И мне вовсе не хотелось взять мамину руку и водить пальцем по швам ее перчатки, как в церкви. Я не хотел до нее дотрагиваться. И я старался

удержать слезы, я не хотел, чтоб она или еще кто-нибудь догадался, что я чувствую. Но она и не догадалась бы, она, конечно, думала, я плачу оттого, что мне хочется есть.

Немного погодя я успокоился, а скоро, в полдень, раздался гудок, и люди из магазинов и контор пришли в парк, чтобы съесть там свои завтраки. А мы с мамой все сидели на скамейке и грелись на солнышке. И тут я увидел, что некоторые из них комкают бумагу из-под сандвичей и бросают в урну, и тогда я пошел посмотреть и обнаружил там много корок и кусков хлеба. Я принес их маме, но она не позволила мне их есть. А я засмеялся и сказал, что буду. И стал есть. А потом и мама тоже съела несколько корок, и я заметил, что она тихонько плакала. Но я засмеялся еще громче и принялся кувыркаться на траве, и мама сказала, что я стал настоящим уличным мальчишкой.

Мама говорила, что я стал настоящим уличным мальчишкой, а мне было смешно, я вспомнил, как мы пытались продать семейную Библию, чтобы купить чего-нибудь поесть, а Библия нашего священника преспокойно лежала у него дома, пока он гулял себе по дорожкам парка и трогал палкой цветы на клумбах.

Печали сердечные

На рождество наша семья всегда уезжала к морю. В те времена вдоль Залива еще не было шоссейных дорог, как сейчас, и отец обычно нанимал возчика с тележкой, чтобы он довез наши чемоданы к пристани. Мы с братом усаживались в тележку рядом с поклажей, и с этой минуты начинались наши каникулы.

Маленькая бухточка, куда лежал наш путь, находилась довольно далеко от порта, и, конечно, для нас с братом в поездке на катере таилось еще большее удовольствие, чем в путешествии в тележке возчика. Перед отъездом мы любили попугать маму, уверяли ее, что обязательно будет шторм. Каждый год мы снимали один и тот же домик на берегу и жили там до конца школьных каникул. Все, кроме отца: он лишь праздновал с нами рождество, через день-другой уезжал. На прощание он внушал нам с братом вести себя примерно и не огорчать маму, а потом возвращался на катере домой. Но мы-то почти все время торчали на пляже, и у мамы с нами было хлопот не больше, чем бывает у всех мам.

Только было это давным-давно. Теперь даже трудно понять, почему в те дни все вокруг доставляло нам столько радости. Но ведь так оно и было. И вот недавно я снова побывал в той бухточке, и, хоть лет мне уже немало, я наивно полагал, что стоит мне там очутиться, и я снова смогу испытать хоть частицу былой радости. Само собой, ничего похожего не случилось. И именно потому, что не случилось, я стал размышлять над этим и вместо радости испытал грусть. Но я так, между прочим. Я вовсе не собираюсь сейчас философствовать. Я собираюсь рассказать вам о женщине, которая жила в хижине на берегу, неподалеку от нашей бухточки; теперь она состарилась и живет там и поныне.

Мы, дети, понятно, не могли усидеть на нашем маленьком пляже. Когда начинался отлив, мы бродили меж прибрежных скал, и иногда нам удавалось уговорить маму пойти с нами. Мы брали ее за руки и тащили то в одно место, то в другое. Показывали ей найденные в море диковинки, заветные места, где под камнями лежали яйца морских черепах, или заводь, где густо росли морские анемоны.

И вот как-то раз во время такой прогулки, блуждая между скал вместе с мамой, мы зашли дальше обычного. Перед нами раскинулся берег с широкой полосой пляжа, и там, у столба с пометкой уровня прилива, стояла женщина, о которой я упомянул. Она выкапывала из песка ракушки, а вокруг нее копошились дети, тоже ковыряясь в песке. Набрав пригоршню ракушек, каждый подбегал к матери и бросал их в холщовый мешок.