Избранное
Шрифт:
— Пьяный,— вставил я.
— И мне так показалось,— говорит Джонс.— И я ничем ему не помог. Прошелся мимо него взад-вперед и ушел.
Когда я услышал эту историю, мне стало как-то не по себе. И в то же время я обрадовался, что пьяного пожарного повстречал не я, а Джонс.
— Я вовсе не уверен, что он был пьян,— продолжал Джонс.— Может, его кто избил?
— И ты ничем ему не помог?
— Я прошелся мимо него взад-вперед и ушел.
— Забудь об этом,— сказал я.
— Не могу,— говорит Джонс.— А вдруг он умер?
— Нет. Я только что читал газету, там бы сообщили.
Но Джонс покачал головой.
— Понимаешь,
— Ну и что?
— И могли увидеть, как я ухожу от него. Может, он и вправду был только пьян, но ведь все равно он мог умереть. Господи! Если б ты видел его!
— Слава богу, что не видел,— отозвался я.
— Действительно слава богу. Ты бы, наверно, сделал что-нибудь не то.
— Как это?
— Ты бы, наверно, попытался помочь ему.
— Возможно,— согласился я. Мне было лестно такое услышать.
— Прошли бы вы с ним метров пятьдесят, и его бы забрал полицейский, а может, и тебя в придачу.
— Возможно,— согласился я.— Вполне возможно.
— Будь в те времена полиция, представляю, что сталось бы со всеми этими новозаветными историями.
— Это верно. Времена переменились.
— Само собой. С полицией шутки плохи. Ну и жизнь.
— Это точно,— согласился я.
— А вот один писатель считает, что пьяный матрос ближе к богу, чем пресвитерианский священник.
— Честертон, что ли?
— И у него, черт возьми, есть доказательства!
— Разумеется, есть,— сказал я.
— А я оставил пьяного матроса умирать на свалке — пусть его вырвет собственным сердцем. А увидь я, что у пресвитерианского священника сломалась машина, я бы наверняка протянул ему руку помощи.
— Такие времена. Как они переменились.
— И люди тоже переменились.
— Не могли не перемениться. Если б я вмешался, он бы меня возненавидел, правда? Господи, неужели надо было тащить его в полицию?
— Тебя бы за это никто не осудил.
— Так что же, теперь не верить в христианские добродетели?
— Нет, раз они неприменимы.
— Конечно, неприменимы. Наверно, он вернулся на корабль, вспоминал там, как весело провел времечко на берегу, и посмеивался.
— Если он был пьян, так оно и было.
— Он был пьян. Через час я видел его возле причала. Он брел, пошатываясь.
— Старый дуралей,— сказал я.— Забудь об этом.
— Не могу. А вдруг он умер? Я прошелся мимо него взад-вперед и ушел.
— Времена переменились.
— Но люди не все переменились. Я вот, например.
— Ты поступил правильно.
— Знаю. Поступив неправильно.
— Забудь об этом,— сказал я.
— Не могу. Господи, если б я мог! Прошелся мимо него взад-вперед и ушел. Я поступил неправильно и в то же время правильно. Мне кажется, я схожу с ума.
— Брось,— сказал я.— Давай выпьем еще и забудем об этом.
В духе Чосера
В юности я ходил в унитарианскую церковь. В те времена многие молодые люди считали своим долгом посещать унитарианскую церковь. Этим они хотели показать, что стали взрослыми и мыслят независимо. В наши дни, если молодые люди хотят показать, что стали взрослыми и мыслят независимо, они, скорее всего, вступят в коммунистическую партию.
Итак, я ходил в унитарианскую церковь. Насколько я помню, туда приходило еще с десяток молодых людей. Иногда чуть меньше.
Но вот однажды в полдень я отправился погулять в Бухту свободы. Возможно, вы и не знаете, но Бухта свободы в той части Окленда, где кончается улица Хобсон. Примечательнейшее место. Что может быть приятнее для новозеландского поэта — если только он не влюблен без памяти в агатисы [25] и медососов [26] ,— чем поселиться в этом местечке.
Итак, как я уже говорил, однажды в полдень я отправился погулять в Бухту свободы и встретил там здоровенного матроса; в брюках, перетянутых чуть ниже колена ремешками, широко вышагивая, матрос вел за руку маленькую дочурку, и девочке, чтобы поспеть за отцом, приходилось бежать вприпрыжку. Вдруг оба они скрылись в баре. Я был просто шокирован. И вы не осудили бы меня, если бы знали, до чего строги были мои родители. И хотя я ходил в унитарианскую церковь, изображая тем самым взрослого и независимо мыслящего человека, на самом деле я совершенно не знал жизни. С того места, где я стоял, было видно, что делается в баре, и я увидел, как бармен налил кружку пива и поставил ее перед матросом. У девочки под мышкой торчала тряпичная кукла; малышка приподнялась на носочки и попыталась заглянуть за стойку бара, а потом подошла к выходу и стала усаживать куклу на ручку двери.
25
Хвойное дерево семейства араукариевых.
26
Птица, известная своим чудным пением и способностью к подражанию.
Теперь я могу признаться, что в те времена совершенно не знал жизни. Мои родители были слишком строги. Правда, я читал кое-какие книги и увлекался «Кентерберийскими рассказами» Чосера. Так вот, я стоял и наблюдал, как девчушка пытается усадить тряпичную куклу на ручку двери, и все мои сомнения насчет меня самого и унитарианской церкви разом исчезли. Передо мной наяву кентерберийские истории! Я едва помню, как очутился в баре, но я все-таки вошел туда. И выпил с матросом две полпинты пива. И конечно, услышал от матроса истории, напоминавшие «Кентерберийские рассказы». И он называл меня «приятелем». А его дочурка показала мне свою куклу. Куклу звали Шалтай-Болтай, и ее можно было чистить в химической чистке.
Да, все это случилось давным-давно. Та девочка уже взрослая, и мыслит она гораздо независимей, чем я. Вот только что она заглянула мне через плечо и сказала: «Ну ты, дурачина, зачем же обо всем этом писать?»
Хорошо, что я не женился на Мейбл Теттеринг, а ведь она так искусно играла в гляделки на той единственной вечеринке унитариев, на которую я успел сходить.
Кусок мыла
Она уже умерла — та женщина, что когда-то встречала меня у двери на кухню, зажав в руке кусок простого мыла. В те времена я работал разносчиком молока. Эта женщина задолжала фирме, на которую я работал; каждую субботу она должна была отдавать мне деньги за молоко, купленное на неделе, и в придачу часть долга. Так вот, я вообще ничего от нее не получал. И все из-за этого куска мыла.