Избранное
Шрифт:
Роджер отыскал подходящую комнату и убедил отца, что тот может перебираться в нее не глядя.
— Соберем, пап, твои вещи, и отвезу тебя,— сказал он.
Да, ничего не поделаешь. Пациентов раз-два и обчелся, документ подписан — в доме жены ему больше не место. А дом и в самом деле ее: когда она выходила замуж, у нее были и недвижимость, и деньги. Для Роджера и его карьеры это удача, и для младших тоже, из-за них-то жена и настояла на разделении. Да и ему повезло: за его новое пристанище платить будет она.
Что ж, Роджер прав, жилье подходящее. Первый этаж, комната большая, с широкими окнами; кушетка, стол, кресло, правда, выцветшие, обшарпанные, но ведь не поломанные, не рваные, и постельное белье чистое. И можно самому себе стряпать: кухня пусть закопченная, зато просторная; целый ряд газовых плит — здесь, мол, все на равных.
— Не
Доктор осмотрелся и решил, что выбор удачен: двухэтажный деревянный дом начала века, с продуманной планировкой, и хоть обшарпанный, зато просторный. Чудо, да и только: среди фабрик и складов дом с резным балконом и изящной черепичной крышей! А внутри самое примечательное, пожалуй, лестница: узкая наверху, книзу все шире и шире, да еще с причудливым изгибом…
— Красота! Просто великолепно! — восхищался доктор.
— Я разузнал, папа.— Роджер решил порадовать отца.— Этот дом когда-то принадлежал врачу. На заднем дворе даже сохранились остатки конюшни.
— Боже мой! Какая роскошь! — воскликнул доктор.— Да, в прежние времена люди с профессией знали себе цену.
Давно поставив диагноз самому себе, доктор понял, что человек должен знать себе цену и понимать, в чем причина его несчастий. Он видел, что его пациенты этого не знают и потому все эти страждущие больны одиночеством. «Пациенты» — лишь иное название рода человеческого.
Много лет назад, когда он только начал врачебную практику, он был обычным «микстурным» доктором и продолжал бы в том же духе, если б, составляя рецепты, не набрел на презанятные мысли. Например, вправе ли он, как врач, посоветовать провизору почетче различать цвета и поточнее взвешивать? И тогда он решил принять свои, несколько необычные меры. Болезнь — одиночество, и она неуловима: разве можно понять, что такое другой человек? И зачем прописывать лекарства, когда врач уже сам по себе лекарство или по крайней мере должен им быть? Врач, а вовсе не эти современные вещества, неустойчивые, а подчас и ядовитые, хоть и в ярких, заманчивых облатках. И теперь с каждым пациентом доктор беседовал гораздо дольше. Нельзя по-быстрому отделаться от страждущего, сунув ему накарябанную на листочке «магическую» формулу. И он раз и навсегда решил: в столь важном деле время не имеет никакого значения (он повторял и повторял про себя эту фразу, наслаждаясь ее парадоксальностью); и теперь его уже не видел никто, кроме пациентов. Некоторым из этих горемык он посвящал целые дни. А в передышках между приемами вел бесплодную переписку с министерством. Он не получает соответствующих средств. Консультирует он как специалист высшего класса и должен получать соответствующие деньги. Нет? Но разве суммы, которые он сэкономил на лекарствах, не в счет? Нет? Прекрасно! Тогда, может быть, в интересах министерства вынудить его снова стать «пилюльно-микстурным» доктором?
Врач, который никогда не выписывает рецептов! Весь пригород заговорил об этом. И теперь уже никто не тревожил его визитами, только горстка чудаков (среди них глухая старуха, которая приходила ежедневно и просиживала почти весь день). И тогда жена не выдержала: «Что это за муж, если он не в состоянии прокормить семью! Да он просто спятил!»
— Постарайся меня понять! — взывал он, но, увы, тщетно.— Дорогая, это же избитая истина: чем больше мы имеем, тем меньше мы стоим.
Но жена подозревала, что за всем этим кроется что-то непристойное, и страшно раздражала его, без конца врываясь во время приема и предлагая чашку чая, причем не только ему, но и пациентке (обычно той старухе), с которой он уединялся на многие часы. А уж когда она стала ежедневно находить в мусорной корзине рисунки, которые он машинально чертил во время приемов, у нее не осталось ни малейших сомнений: муж ее не просто спятил, он еще и развратник.
В своем новом жилище доктор поначалу был в восторге от уединения; безмятежный отпуск — ничего похожего он не знал долгие годы. Никаких повседневных забот, думай о чем пожелаешь, а газет можно вообще не читать: слишком дорого время, чтобы тратить его на всякие пустяки; и доктор поклялся, что не собьется с пути истинного и посвятит себя целиком и полностью лишь тому, что вечно. Удивительно, но он вдруг пристрастился к чтению — сколько лет он не брал книг в руки, а может, еще не поздно осуществить поблекшую от времени мечту — научиться играть
Жильцы относились к доктору не очень дружелюбно. Он-то был с ними приветлив и почтителен, но когда однажды утром он спросил изможденного и молчаливого ночного портье: «А как вас зовут?», этот изуродованный артритом старик (он работал лишь два дня в неделю и жил на заднем дворе в комнатушке над прачечной) ответил угрюмым, презрительным взглядом. Хозяйка была любезна, говорила о погоде, но не удержалась и высказала неудовольствие его игрой… на скрипке. «Жаль, что она звучит так тоскливо. Поймите меня, я забочусь об интересах жильцов. Прошу вас, не играйте на ней после восьми». Но доктор, не дослушав просьбы, уже вторил хозяйке: «Вы совершенно правы, миссис Хинчингхорн! Какой это мрачный инструмент!»
Его растрогало, что в тот же день хозяйка, решив не ударить лицом в грязь, принялась барабанить на своем расстроенном рояле.
Долговязый голландец открывал рот — и нередко — единственно для того, чтобы сообщить, что идет с очередной жалобой к хозяйке, и обе мисс Куни, немолодые, рыжеволосые, кажется близнецы (а может, и вообще не сестры), жили в одной комнате, все время улыбались, но не произносили ни слова. Доктор не знал, что они сорок лет проработали на телефонной станции и все сорок лет подряд слушали чужие разговоры, не имея возможности поболтать сами, так о чем же говорить сейчас, на пенсии? И все-таки был среди жильцов и один весельчак — мясник с бойни; он гордился своей профессией и любил показывать (само собой, только жестами), как он разделывает тушу. Пока варилась еда, мясник метался по кухне, не сводя глаз с часов, и, лишь только она была готова, мгновенно ее заглатывал и громко рыгал.
Но вот однажды поздно вечером, когда доктор жарил себе гренки, в кухню, с шумом распахнув дверь, ввалился здоровенный маори в рваной фуфайке и трещавших по швам штанах — он шел в обнимку с двумя трещавшими по швам мешками с мидиями; на груди у него болтался старый железный котел, а рядом гавайская гитара, которая в сравнении с ним казалась просто игрушечной. Детина поздоровался с доктором, поставил котел с мидиями на плиту и, извинившись, удалился в свою комнату. По лестнице загрохотали сапоги — доктор улыбнулся, но, когда он вернулся с гренками к себе в комнату, ему стало не до смеха. Над головой затренькала гитара, маори запел, а на кухне поднялся страшный гвалт. И хозяйку, и обеих мисс Куни привел туда ни с чем не сравнимый аромат вареных мидий. Посыпалась брань, да еще какая! Одна из мисс Куни угрожающе кричала: «Если вы не вытурите его сию же минуту!..»
Больше этого маори доктор не видел.
И хотя доктора и беспокоили столь неприглядные проявления человеческой натуры, они его не обескуражили. Людей надо принимать такими, какие они есть. Это был поистине ценный опыт, и доктор вспомнил, что долгое время чурался подобного опыта, правда, в студенческие годы он не избегал его, но потом он ведь почти не выходил из своего кабинета, к тому ж у врача и так тьма неприятных обязанностей. Однажды, зайдя в ванную комнату, доктор с горечью обнаружил, как сильно он сдал. Хозяйку позвали к телефону, и она второпях оставила в ванной комнате свои вставные зубы — прежде при виде этих неприглядных пластинок он бы и глазом не моргнул, но тут… правда, их атаковала целая банда мерзких мух. Доктор с удивлением почувствовал, что его мутит; нет, он не должен забывать, что он опытный врач,— надо немедленно взять себя в руки. Стоит только распуститься — тут же прослывешь самозванцем. Ведь он имеет дело с людьми, и важно не только чтобы он сумел в них разобраться, но чтоб и они оценили его по достоинству.