Избранное
Шрифт:
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю.
— Отлично,— говорит, но выглядел он не так чтоб очень.
— Ты завтракал? — спрашиваю.
— Нет,— говорит.— Я ничего не ел.
— Пошли,— говорю.
Когда мы проходили мимо лавки закладчика, я увидел, что миссис Клегг еще там, и поторопил Терри, а как только мы вошли в дом, сказал ему, чтоб он наверх шел, и шмыгнул на кухню. Только ничего съестного не нашел. На попугайчика и то не хватило бы. Но Терри сказал, что ничего, он все равно про еду и думать не может. А потому я заварил ему чаю, и он выпил, снял пиджак и лег. Мне все время хотелось спросить его, есть
Все равно я рад был, что он вернулся, только, пока я прикидывал, на какие еще штуки пуститься, чтоб раздобыть наличных, он заснул. И я решил погулять по улицам: может, меня и осенит. Но внизу в двери стучали два типа. Я сразу сообразил, кто они такие, и провалиться мне, они меня ищут! Им, говорят, надо задать мне несколько вопросов. Я говорю: спрашивайте, но сам порядком перетрухнул.
Лучше вам пойти в участок, говорят.
— Ладно,— говорю.— Но в чем дело-то?
А они отвечают, что я скоро узнаю.
— Хорошо,— говорю.— Вот только поднимусь наверх, друга предупрежу.
Но потом подумал, зачем будить Терри, пусть выспится. Я же скоро вернусь, думаю. Ну и сказал им, что наверх не пойду.
Они шагали справа и слева от меня, а когда я с ними заговаривал, ничего не отвечали. Между собой иногда перешучивались, словно меня между ними и нет вовсе, и такое у меня было чувство, будто ведут меня по улице как дикого зверя. Некоторые прохожие распознавали в них легашей, и я чувствовал, что они оборачиваются и глядят нам вслед. Ну, то да это, и, когда мы добрались до участка, на душе у меня было очень скверно.
Там мне лучше не стало: уж очень большое помещение, где себя никак уютно не почувствуешь. Мы лезли и лезли по лестнице, а потом они завели меня в комнату, и мы все сели вокруг стола.
— Ты покушался на женщину,— сказал один.
— Еще чего,— говорю.— Да неужто?
По моим словам догадаться, что я чувствую, было никак нельзя.
— Запираться бессмысленно,— говорит тот же самый и смотрит в какие-то бумаги. Это, говорит, очень серьезное… ну, там что-то такое. Однако, говорит, мы просто хотим задать вам несколько вопросов.
— Ладно,— говорю.— Только сначала объясните, о чем речь. А тогда я вам все расскажу.
Оказывается, накапала на меня Мэгги. Я и сам уже сообразил, но как все получилось, не знал. Думаете, они мне объяснили? Куда там! Сначала ходили вокруг да около, намекали, да с такими подробностями, что я было решил, уж не подглядывал ли кто.
— В том, что произошло, никаких сомнений нет,— твердил один, и они так на меня давили, что я сказал:
— Ну ладно, я скажу вам, как все было.
И рассказал, но только про то, что Берт ее под конец избил, говорить не стал.
А они опять все сначала!
— Вы признаете, что наложили на нее руку? — спрашивает тот, который почти один и говорил.
— Да,— говорю.— Только она не возражала.
— Нет, возражала,— говорит он.
— Ну,— говорю,— может, сначала немножко, но уж потом — нет.
— Нет? — говорит.— Тогда каким же образом ее муж когда вошел, то увидел, что она изо всех сил отбивается, чтобы спастись?
Это было уже что-то новенькое. Что Мэгги им такое наговорила, они мне не сказали.
— Вранье,— говорю.
— Она вся в синяках,— отвечает он.
Тогда я объяснил, как ее Берт отделал, но они сказали, что я это только
Ну, я попробовал объяснить, но без толку, они твердили свое: я признался, что наложил на нее руку, а она возражала. А потом мне надоело спорить и стало все равно, верят они мне или нет. Хотя я сразу встрепенулся, когда они сказали, что сожалеют, но должны будут привлечь меня к суду.
Меня это прямо ошарашило: до этой минуты мне и в голову не приходило, что все это всерьез, а про суд и говорить нечего. Ну и конечно, я испугался за Терри. И не знал, что говорить, а они сказали, что мне еще повезло — обвинение могло быть куда серьезнее. А так как я чистосердечно признался и особенно не запирался, скорее всего приговорят меня условно.
Я еще был так ошарашен, что сказать ничего не мог, но только подумал, что «условно» — это еще не так скверно, и, может, мне легче стало бы, если бы я за Терри не тревожился. Но все равно я не понимал, как они могут что-нибудь доказать, но они сказали, что и доказывать ничего не надо, поскольку я во всем признался. А под конец они сказали, что для меня будет лучше, если они все изложат письменно. Мы еще поспорили, но тут мне все до того обрыдло, что я подумал — пусть пишут, хуже не будет, и повторил сначала, а один из них записывал. И я признал, что наложил на нее руку, и признал, что отпустил ее, когда услышал, как Берт поднимается по лестнице, но я ничего больше не признал и хотел, чтоб он записал, как Берт ее измордовал, но они сказали, что это к делу не относится, и к тому же я ведь своими глазами не видел, чтобы он ее бил. Потом дали мне подписать, и я почувствовал, что они вроде как рады, что обстряпали дельце. Но мне так все обрыдло, что я и думать про это не захотел.
Но только они меня не отпустили. Нет, говорят, они попробуют устроить, чтобы дело сегодня же рассмотрели в полицейском суде, но, может, придется подождать до завтрашнего утра. Тогда я спросил, можно, я своего друга извещу, чтоб он пришел меня повидать, а они сказали: можно, и они приглядят, чтобы Терри это передали. Тут я спросил у них, который час, и вдруг оказалось, что мы тут не один час сидим: гудки в двенадцать давно прогудели, а я даже не заметил.
— Я еще одно хочу признать,— говорю.— У меня живот подвело.
— Это мы устроим,— сказал один, и они отвели меня вниз и передали фараону, а он записал мою фамилию в книгу и сказал, чтоб я отдал ему все мои деньги, только тут у него ничего не вышло, потому что у меня ни гроша не было. Тогда он забрал мой ремень — наверное, чтоб я не повесился,— отвел куда-то по коридору и запер в камере. Я сел, чтобы все время штаны не поддергивать, и начал думать, что вот в первый раз угодил в участок, но тут вошел фараон с подносом, а на нем — целый обед. Настоящий хороший обед — два блюда и порции большие. Я бы все умял и даже больше, но тут я подумал: черт, а со жратвой-то у меня куда лучше, чем у бедняги Терри. Да и вообще, я же не знаю, разжился он чем-нибудь у Реджа или нет. Только мне стало муторно, что Терри сидит голодный, а потому я вырвал пару страниц из ковбойского романчика, который лежал на скамье, сгреб половину с каждой тарелки, завернул и сунул в карман. Все, конечно, здорово перемешалось, но я подумал, если Терри есть хочет, то и так съест.