Избранное

Сарджесон Фрэнк

Тут после старика подошла моя очередь, меня посадили рядом с легашом, а я все Терри высматривал. Народу собралось немного, и я сразу увидел, что его нет. Потом мне велели встать, пока они сообщали судье обвинения, и тут привели Мэгги. Она только раз на меня посмотрела, а потом все время отводила глаза. И вы даже не поверите, чтоб можно было так гладко врать, а уж понавешивала она на меня всякого. Сама расфуфырилась, и поначалу вроде все это ей очень нравилось. Но под конец что-то с ней случилось: не ответила на вопрос, вся побелела и уцепилась за перила перед собой. А судья сказал, чтоб она успокоилась, и посмотрел на меня так, будто думал, что с меня глаз спускать нельзя или что я вот сейчас на нее брошусь. Только мне все равно было, потому

что я как раз увидел Терри. Он стоял впереди всех и ухмылялся до ушей, а когда увидел, что я на него смотрю, подмигнул и кивнул в сторону Мэгги. Мне, конечно, сразу стало легче, что он тут, только в голове у меня все перемешалось и подмигнуть ему в ответ я не сумел.

Мэгги опять замолола языком, а я смотрел на нее. Когда она кончила, к перилам подошел легаш и прочел вслух то, что они написали. Тут заговорили про Берта, что его судно ушло, но судья сказал, что Берт тут ни при чем, ввиду того, что я признал в моих показаниях. А потом забубнил, что он намерен постановить и что будет, если я признаю себя виновным и если не признаю. Только я почти ничего из его слов не разобрал, потому что до меня дошло, как я попался, когда подписал эти самые показания. Тут я все понял, можете мне поверить, и совсем взбесился. Не судью слушаю, а пялюсь на этих двух легашей и думаю: а, черт! Только вот это: черт, черт, черт!

Но я понимал, что волю своим чувствам давать нельзя. И сказал себе: держись! И им сказал: не виновен, а когда судья спросил меня про залог, я ответил, что никакого залога не хочу. Я на Терри посмотрел, но он покачал головой. И я вспомнил, как он сказал, что дело может дойти до уголовного суда, и в глубине души я твердо верил, что Терри меня не подведет, пусть все обернется куда хуже, чем я думал.

Но все равно трудно было справляться со своими чувствами, когда легаши вели меня назад в участок. Ведь я все думал, какую они со мной подлую штуку сыграли. Но промолчал, а спросил только, что будет дальше.

— Не торопись,— сказал один.— Мы за тобой приглядим.

— Да,— говорю,— я на это и рассчитываю.

Только я мог бы свою насмешку при себе оставить: чтобы пронять легаша, язык нужен поострее моего.

В участке опять было ничего — из-за жратвы. Когда фараон пришел за подносом, я спросил, что будет дальше: мне он с самого начала показался приличным человеком, так оно и вышло — он задержался и много мне всякого рассказал и объяснил.

— Тебя туда увезут,— говорит.— Может, на такси, а может, в «черной Марии».

А когда я спросил, как там, он сказал, что толком не знает, но думает, что, пока меня не приговорили, обходиться со мной будут нормально.

— Ну, меня не приговорят,— сказал я, но он только пожелал мне удачи и пожал руку.

«Черная Мария» приехала за мной только под вечер. И сопровождающие больше на солдат смахивали, чем на полицию, а со мной туда еще одного типа запихнули, и даже повернуться негде было, потому что весь фургон они заставили ящиками со всякой всячиной для тюрьмы, и меня посадили прямо позади шофера, где было окошечко, и я видел, по каким мы улицам едем. И нас не прямо в тюрьму повезли, а покатили по проспекту и остановились перед мясной лавкой и загрузили в фургон ящики с мясом, только, на мой взгляд, годилось оно больше для собак. Но пока мы ждали, я поглядывал в окошечко, и, провалиться мне, вдруг прямо на меня Мэгги идет! И остановилась, чтобы через улицу перейти, посмотрела налево, направо — ну прямо в окошечко заглянула! На самом-то деле она, наверное, ничего увидеть не могла и глядела всего секунду, но мне как-то не по себе стало.

Правда, больше мы никуда не заезжали и покатили прямо в тюрьму. А она далеко за городом, и только прибыли на место, как нас поставили выгружать ящики. Потом отвели внутрь, записали фамилии, намазали пальцы какой-то черной дрянью, сняли отпечатки и отослали в большой зал, сплошь в металлических дверях по стенам, где нас обоих заперли, но поодиночке.

Вот

так. Только я успел выглянуть сквозь решетку и увидеть, что смотреть там не на что — бетонная стена да полоска неба над ней,— как мне принесли горбушку хлеба и кружку чая. После участка мне это не слишком-то понравилось. Потом зажгли свет, и, чтоб не думать, я взял детективный журнальчик, который там валялся. Но рассказы все были про всяких уголовников и, по-моему, сплошное вранье, а на настоящую жизнь и не похоже вовсе. Я бросил журнальчик и начал ходить по камере. Только я вам сразу скажу: там во всех дверях глазки, чтоб подглядывать. Наружу не посмотришь, но, если не зевать, всегда можно заметить, если кто к глазку с той стороны прилип. И в первую ночь я как раз на дверь уставился, когда кто-то подошел и открыл глазок, а я сразу спросил, нельзя ли мне немножко вазелина геморрой смазать. И легавый у глазка сказал, что выяснит.

Конечно, я больше к случаю придрался, чтоб с кем-то поговорить, но геморрой у меня и правда разболелся. А пока я ждал, то подумал, не почитать ли обрывок Библии, и, черт меня подери, сразу наткнулся на историю про Иосифа и его разноцветную одежду. Отличная, кстати, история, очень она мне понравилась, но я еще не кончил, как свет погас, а я остался в темноте, и вазелина мне, вижу, не дождаться. Ну, я подумал, что пора ложиться, а все, кто по соседству был заперт, то же самое вроде бы подумали, потому что я услышал, как их кровати скрипят.

Может, из-за этого скрипа, но только я не заснул. Скрипят и скрипят, так что я подумал: наверное, они все, как и я, тут в первый раз. И тут я задумался, отчего человек сходит на эту дорожку и попадает за решетку. Ведь все они там, за железными дверьми, были же когда-то, как и я, просто ребятишками. И я начал вспоминать, как я был малышом. И вспомнил, как зарабатывал пинка, потому что залезал в бочку с гнилыми фруктами — стояла такая у ворот рынка в городишке, где мы жили. И еще я вспомнил, как папаша возвращался домой пьяный, а мы, ребятишки, выйдем утром, а он валяется на грядке с луком чуть не нагишом. И много всякого мне вспоминалось, так что про Терри с Мэгги я почти не думал. Никак у меня из головы не шли все, кто был там заперт вместе со мной, потому что их кровати до утра скрипели.

Я обрадовался, когда рассвело, потому что, я уж говорил, какую бы ты ночь ни провел, утром все по-другому выглядит. Тут, слышу, начали двери отпирать, встал и натянул штаны, а когда все двери отопрут, положено из камеры выйти и ждать снаружи, пока мимо целая процессия проходит. Сначала выливаешь горшок в жбан, потом берешь с подноса миски с овсянкой и тушенкой, а под конец кружку тебе дополна наливают чаем из другого жбана. Только в первое утро я и глотка не съел: может, по-их-нему это и овсянка, но только не на вкус. Да и чай по вкусу не очень-то узнаешь, но я не буду подробно про тюрьму рассказывать. Почти ко всему привыкаешь быстро, а если не ешь, то у тебя живот подводит, а потому лучше все-таки есть — и скоро ты уже всю миску выскребаешь. И может, в первое утро у меня кусок в горло не лез потому, что я все думал: а вдруг они меня и на весь день одного запрут? И еще я начал опять беспокоиться за Терри. Очень меня грызло, как у него с наличными, и я только одного хотел: чтоб они отдали мне его письмо, если он напишет. Но вышло, что я зря терзался.

Скоро двери опять отперли, и нас вывели во двор посреди бетонных стен, и я обрадовался, потому что все-таки компания, хотя надзиратель и орал, чтобы про свои дела мы никому ни гугу. Но и без этого у всех хватало про что потолковать, только на солнце стало так жарко, что мы все набились под навес, устроились на асфальте, и пошли разговоры, такие же, какие ведут ребята, которые заросли расчищают или шоссе чинят за пособие по безработице. Ведь все были в нормальной одежде и, как я понял, тоже ждали суда, хотя некоторые были из приговоренных — их переодели, чтоб в фургоне в город отвезти, в больницу.