Избранное
Шрифт:
Припоминается еще много забавных, подчас комических случаев и эпизодов. Но, в какие бы «истории» Крессуэлл по недоразумению ни попадал (они, как клейкие ленты от мух, свисающие у меня с потолка, словно нарочно к нему льнули, втягивая в них заодно и тех, кто при нем находился), я только однажды оказался смущенным свидетелем того, как он сплоховал, не сумел проявить силу обаяния своей личности, перед которой обычно все, кто с ним сталкивался, никли. Мы встретились случайно в городе, и выяснилось, что ему позарез нужны несколько шиллингов. У меня в кармане лежал только обратный билет, но в тот день как раз вышел номер одного журнала с моим очерком, и, хотя обычно у меня не хватало духу пойти и потребовать немедленной выплаты гонорара, я решил, что при поддержке Крессуэлла, пожалуй, рискну и своего добьюсь.
Сам я был еще совсем темной лошадкой в литературном мире и не имел ни малейшего веса, но мне казалось, если со мной явится сам Крессуэлл и я его представлю в редакции, он своей аурой покорит всякого, с кем придется разговаривать. Однако, как ни трудно этому поверить, Крессуэлл смалодушничал! Сначала он с готовностью согласился меня сопровождать, но в лифт уже входил неохотно,
Руку он протянул вяло, пробормотал что-то невразумительное. И пока я внушал растерянному редактору, чтобы он выплатил мне деньги безотлагательно, меня не оставляло тайное опасение, как бы Крессуэлл, съежившийся у меня за спиной, не уменьшился до совсем крошечных размеров, точно персонаж Льюиса Кэрролла. Потом он извинялся и сказал, что никаких оправданий у него нет: иногда на него такое находит, а почему, он и сам не знает.
Готовясь приступить к задуманной работе, я постарался прочесть все произведения новозеландской литературы, какие только смог раздобыть. Прежде я читал всего несколько новозеландских книг и, подходя к ним с той же меркой, что и к великим европейским романам, естественно, нашел, что они слабоваты. Однако теперь, сознавая, что и мои собственные труды оставляют желать лучшего, я решил разобраться в этом деле повнимательнее. И получил немало удовольствия, открыв для себя в литературе целую новую страну, а к тому же научился выносить более справедливые суждения. И все-таки я снова и снова сталкивался с тем, что новозеландский материал излагается довольно условным языком английских романов. Я со стыдом вспоминал, что и сам старался сначала писать в духе Гол-суорси. И вот теперь возникал вопрос: существует ли такой язык, который подходил бы для изображения именно новозеландской жизни? От наивной мысли копировать жизнь как она есть я к этому времени уже отказался: выяснилось, что жизнь можно изображать и не копируя. Но оставалось неясным, что такое язык литературного произведения: орудие, которым пользуется романист, или же часть того сырого материала, с которым он работает! А может быть, сложное сочетание того и другого? Если язык — только орудие, тогда чем меньше внимания он к себе привлекает, тем лучше, и всяческие красоты стиля и любование словами как таковыми— явление нежелательное. Другое дело, если язык и сам сырье для писателя. И еще вопрос: должен ли автор прежде всего давать читателю наглядную картину (как, помнилось мне, провозглашал и осуществлял на практике Джозеф Конрад), или же надо стараться так писать, чтобы действовать на читателя через слух, дать ему услышать разные голоса: может быть, самого автора и обязательно — всех персонажей, характеризуя каждого особым ритмом, особой интонацией? А может быть, зрение и слух должны как-то соразмерно сочетаться? Словом, вопросов было несчетное множество, и все такие трудные, такие сложные, я чувствовал, что не выдержу их непосильного груза.
А тут еще Рекс Фэйрберн, к которому я обратился со своими недоумениями, подкинул мне мысль (позаимствованную или его собственную, не помню), что нельзя браться за сочинение романов, пока не испытал в жизни, во-первых, любви, во-вторых, голода и, в-третьих, войны; правда, увидев по моему лицу, как я сразу растерялся, он пожалел меня и сделал оговорку, что третье условие в наши дни можно понимать как войну экономическую. Я оценил его милосердие, но понял, что он был прав, принял сказанное им к сведению и не забыл по сей день наряду с тысячей других таких же неоспоримых истин.
Но лишь только ко мне вернулась уверенность в собственных силах, как снова все застопорилось: я столкнулся с вопросом, труднее которого еще не встречал. До сих пор мои трудности и недоумения все относились к области техники, и вдруг я, к своему ужасу, задался вопросом: каков же все-таки должен быть жизненный материал в основе задуманной мною книги — книги, которую я, набив руку на рассказах и очерках и овладев стилем, чувствовал себя теперь в силах написать? Вообще-то материала у меня было сколько угодно — целая записная книжка набросков и заготовок для рассказов и романов, хватило бы не на одну жизнь, никогда не думал, что у меня могут тут возникнуть затруднения, меня смешило, когда люди говорили, что хотели бы писать, да не знают о чем.
Откуда же тогда взялся этот вопрос — о чем мне писать? И почему он оказался для меня таким важным и трудноразрешимым?
Раньше я как-то не сознавал этого, но выяснилось, что мне остро не хватает удобного героя, и такого, чтобы не было бы намека на то, что герой и автор — одно лицо. Правда, Байрон в начале «Дон Жуана», помнится, пишет, что столкнулся с подобным же затруднением и не нашел иного выхода, как сделать своим героем более или менее себя самого. Но мне такое решение почему-то не годилось — сам ли я был плох, или новозеландская жизнь, которую я намеревался изображать, не давала достаточно густого замеса, я не знал и, размышляя, неожиданно задумался вот о чем: а что вообще делает европеец на этой далекой заокеанской земле? Имеет ли он право здесь находиться? Какие взгляды и обычаи он привез с собой и какое развитие они здесь получили? Строится ли здесь общество, которому предназначено судьбой процветать, или же европейцы просто поселились здесь до поры до времени? И разделяю ли я сам общепринятое отношение ко всем этим проблемам?
Словом, правильно ли я поступил или нет, во всяком случае, как заметит проницательный читатель, это противоречило девизу Гёте [21] , красовавшемуся у меня на стене, но я опять отложил задуманный роман в сторону. Европеец населил не только Новую Зеландию, но и Америку, и Южную Африку, и Австралию, поэтому я решил разобраться, как у него это получается в других странах. И очень скоро сделал такие открытия, от которых у меня
21
Ohne Hast, aber ohne Rast (нем.) — «Без спешки, но и без передышки».
Но, должно быть, всерьез мысли бросить литературу я не допускал. Многие считали, что это мое хобби, но сам я, вдохновленный примером Крессуэлла (хотя стихи его и вызывали у меня легкое недоумение), относился к своему писательству всерьез, для меня это было смыслом и предназначением всей жизни, я, как малый ребенок на пляже, самозабвенно лепил пирог из мокрого песка, и для меня перед этим видом творчества все остальное отступало на задний план. Я решил, что буду жить, как и прежде, уделяя внимание насущным бытовым нуждам, только когда припрет не на шутку. А труды и тяготы пойдут мне на пользу, обогатят мой жизненный опыт. Не бросать же свое дело сейчас, после десяти лет проб и ошибок. Да без писательства жизнь моя потеряет всякий смысл!
И вот наконец спустя три года роман был написан — короткий роман под заглавием «В то лето», теперь он включен в том моих избранных повестей и рассказов. Я с некоторым удовлетворением сознавал, что он отличается в лучшую сторону от всего написанного прежде, однако меня самого удивляло и смущало, что он вышел такой короткий, мне ведь было уже тридцать восемь лет. У меня за плечами насмешливо маячил образ Джона Китса — его примеру, как я объяснил в повести «Одного раза достаточно», я, пожалуй, больше всего обязан тем, что вступил на тернистый путь литературы. Роман был написан в то время, когда я поправлялся после двух хирургических операций: сначала у меня появилась опухоль в паху, потом — на груди, но только при второй операции мне был поставлен диагноз туберкулезной интоксикации.
Я начал работу над романом примерно тогда, когда Крессуэлл собрался уезжать в Англию, иначе говоря, когда защитникам Испанской республики оставалось не более года до поражения, которое им нанесли реакционеры генерала Франко; а закончил его через год после Дюнкерка и падения Франции. События эти на мне лично никак не отразились, но в связи с ними случился один совсем незначительный, в масштабах человечества, эпизод, который очень меня взволновал. Война подняла спрос на баранину и шерсть, и в результате материальное положение моего дяди резко пошло на улучшение — теоретически; на практике же он столкнулся с проблемой наемной рабочей силы. Если бы он мог вести хозяйство, как прежде, в одиночку, никаких неприятностей бы не было. Но ему уже давно стукнуло пятьдесят, его мучили жестокие приступы астмы. По временам, когда во всей округе нанять было некого, он обращался за помощью ко мне, и я ехал к нему на выручку. Однажды, когда я ждал на полустанке обратного почтового поезда и недоумевал, почему его так долго нет, стрелочник объяснил мне, что все поезда задерживаются, чтобы пропустить военный эшелон. И вскоре действительно на большой скорости проехал состав, до отказа набитый солдатами, молодыми и сильно навеселе, о чем можно было догадаться по тому, как они гоготали и горланили песни и обстреляли на ходу платформу и стену станционного здания винными бутылками. Был ясный погожий день, поезд пронесся, и снова воцарилась тишина, долина, река, дальние холмы и небо застыли в солнечном сиянии, словно говоря: вот она, испокон веков установившаяся для всех здешняя жизнь. Чей просчет, чье недомыслие привели к внезапному вторжению солдатни, обученной — разве охранять и создавать? Нет, со страшным оружием в руках губить и опустошать! Впрочем, публика в большинстве своем воспринимала этих молодых людей иначе. Еще недавно я слышал по дядиному радио выступление нашего премьер-министра, лейбориста, он лично от себя заверил солдат, отправляющихся на войну, что родина не оставит их своей заботой ни там, за морем, ни дома, когда они с победой вернутся назад. Увы, он вскоре умер от неизлечимой болезни. Второй раз в жизни наблюдал я новозеландских солдат, отсылаемых в другое полушарие убивать и умирать в боях. Когда-то мальчиком я уже видел, как они отплывали, а потом, когда подрос, был свидетелем их возвращения — многие были искалечены, без рук, без ног, слепые, отравленные газами; а многие, со здоровыми легкими и целыми конечностями, все равно так и не вернулись на свои заросшие кустарником земли, на которых когда-то начинали хозяйничать или же попробовали, но очутились на грани разорения, не справившись с нечеловеческими бросовыми ценами. Я встречал их слоняющимися без дела по улицам, сидящими в барах: покупал у них шнурки для ботинок у порога моего летнего обиталища; а с одним из них даже вполне подружился. Все это я теперь вспоминал; а еще бы мне было не вспоминать, когда я сам на этот раз тоже едва не попал в сети; и попал бы, если бы у меня не оказалось туберкулеза (я тогда уже перенес первую операцию, но диагноз еще не был поставлен). Но в тот день на полустанке, даже отвлекаясь от своих личных проблем, я был до глубины души поражен ощущением того, что история повторяется: то, что уже когда-то было и сохранилось в памяти, опять совершается у меня перед глазами. Меня охватила тяжелая и долгая тоска — хотя она была, должно быть, в большой мере вызвана болезнью.