Избранное
Шрифт:
III
Идеал безбурной жизни, которую Йейтс намечтал для своей новорожденной дочери, наверное, то и есть, что русский поэт обозвал «обывательской лужей». Потому что Блок выражал дух эпохи — и когда отвергал «куцую конституцию», и когда прославлял «правый гнев» и «новую любовь», вспоенную кровью встающих бойцов («Ямбы»). А для Йейтса в 1919 году пошлостью была как раз революционная риторика, «ибо гордыня и ненависть — товар, которым торгуют на всех перекрестках».
Это несовпадение удивительно — при стольких совпадениях. Оба воспевали героическое начало в жизни; оба
Блок слушал музыку времени — диссонансную, возбуждающую — и транслировал, усиливая ее всею мощью своего певческого дара. Революция, которая, умыв Россию кровью, поведет ее к светлому будущему, и Россия, в последний раз зовущая лукавую Европу на братский пир, пока она (Европа) не погибла от желтой опасности — «монгольской дикой орды», — все это не лично Блоком выношенные идеи. Но идеи заразительные, и стихи, вдохновленные ими, не могли не иметь огромного резонанса.
Ирландский же поэт выражал, если продолжить сравнение, не «музыку времени», а «музыку сфер»; его зрелые стихи стремятся структурно, пространственно оформиться, обрести равновесие.
Блок намного превосходит его в динамичности, в накале строки. Йейтс всегда несколько умозрителен. Его пейзаж — придуманный, фантастический, а у Блока — реальный мир (город, Петербург), и его глаз точно фиксирует все детали, движения и светы этого мира. Йейтс заказывает себе сны, чтобы их описать, а Блок живет в мире, который есть сон («в электрическом сне наяву»).
Ирландский поэт строит свою систему, чтобы защититься от случайностей мира, а Блок опровергает любой закон и систему:
Сама себе закон — летишь ты мимо, мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит,
И этот мир тебе — лишь красный облак дыма,
Где что-то жжет, поет, тревожит и горит.
Блок вряд ли мог поверить в уютный круг перерождений, в его стихах уже есть то, что потом сумела гениально сформулировать Ахматова: «Но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз». Блок отвергает колесо причин, не несущее человеку ничего, кроме повторения страданий, его русская «карма» безотрадна.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Йейтсу не меньше внятна горечь жизни, но он не пресытился ею и готов «начать сиять сначала»:
Согласен пережить все это снова
И снова окунуться с головой
В ту, полную лягушечьей икрой
Канаву, где слепой гвоздит слепого...
В глубине души, может быть, оба знают одно; и зловещие предчувствия, и тоска одни и те же.
Все шире — круг за кругом — ходит сокол,
Не слыша, как его сокольник кличет;
Все рушится, основа расшаталась...
(Йейтс, 1919)
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг.
В избушке мать над сыном тужит...
(Блок, 1916)
Чувства сходные, да реакция разная. Блока все-таки соблазняет разрушение; Аполлон, разбитый кочергой во время последней болезни, — символичен.
Йейтс — строитель. Каменщик, масон, зиждитель не одних только воздушных замков (вспомним Театр Аббатства и Тур Баллили).
Вот такая разница.
ЙЕЙТС И ВОЛОШИН
I
С образом башни связаны и мужские, и женские ассоциации. С одной стороны, это символ мужской мощи; с другой стороны, в башню заточали красавиц, а королевичи пытались допрыгнуть до их окошка. В Песни Песней шея невесты сравнивалась со столпом из слоновой кости, даже женский носик уподобляется башне: «нос твой — башня Ливанская, обращенная к Дамаску». Вероятно, от Песни Песней идет величание Богородицы «башней из слоновой кости» в католических песнопениях — откуда Сент-Бёв и позаимствовал свою знаменитую метафору о поэте, впервые применив ее к Альфреду де Виньи. Для символистов башня стала важнейшим символом самостояния искусства — символом, который они, по своему обыкновению, старались претворить в жизнь. В следующих строках Йейтса мы можем проследить как мужские, так и женские ассоциации — ведь он обустроил башню «для своей жены Джордж»:
I, the poet William Yeats,
With old millboards and sea-grean slates
And smithy work from the Gort forge
Restored this tower for my wife George,
And may this characters remain
When all is ruin once again.
(«Я, поэт Уильям Йейтс, с помощью досок от старой мельницы, зеленоватой, как море, черепицы и железных скоб, сработанных кузнецом в Горте, восстановил эту башню для своей жены Джордж. И да останутся эти письмена, когда все снова обратится в руины».)
Вырезанную в камне, эту надпись и доныне можно прочитать на стене башни в Баллили, добравшись туда по дороге, вьющейся вдоль живой изгороди из желтого утесника и белого боярышника. Она возникает неожиданно из-за поворота, за какой-то низинкой с пасущимися коровами, за мостом с маленьким прудом. Атмосфера вокруг очень пасторальная, чтобы не сказать захолустная. Но квадратная, мощная башня с редкими бойницами-окошками на широких заросших плющом стенах впечатляет.
Когда-то сильное и влиятельное семейство Бёрков владело обширными землями в ирландском графстве Голуэй. В XIII и XIV веках они воздвигли немало укрепленных башен-крепостей в этих краях: в Лохрее, Килкорнане, Дункеллине, Клохроке, Баллитурине и других местах. Спустя триста лет католики-бароны были лишены своих земель и богатств, изгнаны и рассеяны, а башни постепенно пришли в запустение. Одну из этих выморочных нормандских башен, Тур Баллили, вместе с прилепившимся к нему фермерским домиком, и купил Йейтс в 1916 году за 35 фунтов стерлингов.