Избранное
Шрифт:
Как же он был горд своим «замком»! С каким увлечением играл роль его владетеля, заказывал проект переделки, мебель и прочее. Имена архитектора Уильяма Скотта и местного каменщика Рафтери упоминаются в его письмах с таким благоговением, словно речь идет по меньшей мере о Буонарроти.
Если считать по датам, Йейтс жил в Тур Баллили не так уж долго — до 1928 года, да и то лишь наездами, в летние месяцы. А по сути, он нашел здесь свой оплот на земле, наследственное жилище души.
Я провозглашаю, что эта Башня — мой дом,
Лестница предков — ступени, кружащие каторжным колесом;
писал он в стихотворении «Кровь и луна».
Как артист, он получил в свое распоряжение великолепную декорацию, нечто вроде «универсальных ширм» Гордона Крэга (гениального режиссера, которого он привлекал для работы в Театре Аббатства). За оградой этих стен он мог воображать себя мудрецом-затворником или осажденным воином, на винтовой лестнице — рабом, крутящим каторжное колесо, на верхней площадке — астрологом, изучающим небо, или Парисом, стоящим рядом с прекрасной Еленой на стенах Трои.
Башня для Йейтса — символ аристократичности, избранности искусства. (Не зря Оден, как бы в шутку, сказал однажды, что у Йейтса была психология феодала.) Чтобы обозначить себя, плоское и горизонтальное — страна, народ, пейзаж — должно вытолкнуть из себя вертикаль, башню, способную зачать будущее и связать поколение с поколением. В том же цикле «Кровь и луна» эта мысль выражена с привлечением фаллической знаковости башни:
Священна эта земля
И древний над ней дозор:
Бурлящей крови напор
Поставил Башню стоймя
Над грудой ветхих лачуг —
Как средоточье и связь
Дремотных родов. Смеясь,
Я символ мощи воздвиг
Над вялым гулом молвы
И, ставя строфу на строфу,
Пою эпоху Свою,
Гниющую с головы.
В распадающемся мире башня еще и островок стабильности, оплот традиции, вершина века — хотя и подверженная порче, как и все остальное (эпоха гниет с головы). Лучшие сборники стихов Йейтса «Башня» (1928) и «Винтовая лестница» (1933) пронизаны поисками — и утверждением — этой опоры и стабильности.
Возвращаясь теперь к русской поэзии XX века и глядя на нее с точки зрения дома и бездомовья, мы видим, в основном, цепь скитаний, добровольных или вынужденных: Хлебников и Цветаева, Вячеслав Иванов и Мандельштам. В целом преобладало отрицание быта. Хотя и обстоятельства века, конечно, не располагали к уюту. «Башня» Вячеслава Иванова в Петербурге:
Я башню безумную зижду
Высоко над мороком жизни... —
всего лишь оригинальной формы квартира в пятом и шестом этажах, место поэтических сходок. Многие из его гостей и завсегдатаев переместились вскоре в подвал «Бродячей собаки», сменив «верх» на «низ» легко и непринужденно.
Здесь только внешнее, поверхностное сходство.
Ища в России что-нибудь подобное Башне Йейтса, мы неизбежно приходим к Максимилиану Волошину, к его Дому Поэта в Коктебеле.
Беленные известкой
Оба поэта, проведя немало лет в художественных центрах мира, ищут и обретают «родину духа» вдали от цивилизации — Йейтс на западе Ирландии, в графствах Слайго и Голуэй, Волошин — в Восточном Крыму. Они строят свои великие поэтические мифы, опираясь на землю, насыщенную памятью веков. «Кельтские сумерки» (название книги У.Б. Йейтса, 1892) и «Киммерийские сумерки» (цикл М. Волошина, 1909) — поразительно близкие названия.
За книгой Йейтса стоят Кухулин и другие герои древних саг, трагическая Дейрдре, таинственные сиды — духи, населяющие холмы и ветреные равнины Ирландии.
За стихами Волошина — кочевники степей и греческие корабельщики, генуэзцы и татары — многие и многие племена, встретившиеся на северных берегах Черноморья, границе двух миров — варварства и эллинства, Востока и Запада.
Доселе грезят берега мои:
Смоленые ахейские ладьи,
И мертвых кличет голос Одиссея,
И киммерийская глухая мгла
На всех путях и долах залегла...
И дело не просто в экзотике. Для обоих поэтов их обретенный край был и родиной предков — для Волошина с его южнорусскими, казацкими корнями и для Йейтса с его родичами в Слайго, с детскими воспоминаниями об этом сокровенном уголке Ирландии. Они сроднились с выбранным местом на жизнь и на смерть; могила Волошина на вершине горы, у восточного края Коктебельской бухты, и могила Йейтса — под горой Бен-Балбен, в деревушке Драмклифф — красноречивее многих могил.
II
Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек,
Рвет и кружит снежные завесы
Выстуженный северовосток. М. Волошин, 1920
Так случилось, что переворот и смута в России по времени почти совпали со смутой в Ирландии. В апреле 1916 года произошло Дублинское восстание против англичан. Через два года началась гражданская война (The Troubles). Особенно ожесточенный характер она приняла в 1922-1923 годах, временами подходя вплотную к жилищу Йейтса: был убит Томас Рафтери — деревенский строитель, восстанавливавший Тур Баллили, в одну из ночей взорван мост перед башней.
Конечно, жестокости английских «черно-рыжих» (black and tans) и ирландских республиканцев несопоставимы по масштабу со зверствами, творившимися примерно в те же годы в Крыму белыми и красными; но главное совпадало: волны насилия, волны злобы внезапно затопили полусонный край, подступив к самому дому поэта.
В этой ситуации Волошин оказался на высоте дважды — и как человек, выручавший из беды других людей в обстановке голода и террора, и как поэт, написавший самые правдивые и сильные стихи о Гражданской войне в русской поэзии. Когда нужно было спасти кого-нибудь, вырвать из лап белой контрразведки или красной чека, он обращался к «фанатикам непримиримых вер» — и часто достигал успеха.