Избранное
Шрифт:
Не глядя на солдата, Гайнич тихо приказал:
— Вызовите ко мне поручика Кристека.
Поручик прибежал, придерживая каску.
— Предварительной пристрелки не будет. Я иду на НП. Ройте тут укрытия да следите, чтобы солдаты не били баклуши. Ни минуты передышки. Вы меня поняли?
— Понял, пан надпоручик.
— Вызовите сюда рядового Лукана! Он пойдет со мной. Когда вернусь, не знаю.
Он небрежно кивнул Кристеку и задумался.
Через десять минут надпоручик и солдат покинули батарею. Лукан шел впереди, в десяти шагах от него — Гайнич. Солдат держался телефонной линии. Она тянулась по опушке молодого лиственного
Лесная опушка сворачивала влево, в ту же сторону убегала и телефонная линия. Выйти в открытое поле Лукан не решился. Какое-то шестое чувство подсказало ему, что это будет опасно. Обширное поле было пустынно, и совсем неподалеку, — рукой подать, — стоял обгоревший комбайн. Еще ближе виднелась развороченная полевая кухня, с которой свешивались тела двух убитых солдат в немецкой форме. Одно туловище было без головы. Шея превратилась в темно-красную шишку. Руки другого тянулись к земле. Земля будто притягивала и его волосы. Мягкие, светлые и длинные, словно у женщины, они удлиняли лицо мертвеца с разинутым ртом.
Надпоручик Гайнич спросил себя, отчего у этого солдата такое длинное лицо. В это время порыв ветра шевельнул волосы убитого и принес от кухни тяжелый запах, понятный живым и нагоняющий на них страх. Удушливый смрад дал Гайничу ясный ответ: «Так смердеть будешь и ты. Еще никто никогда по-другому не вонял, ибо смерть уравнивает всех и не знает исключений из правила». Смрад принес и второй вопрос: «А когда твой черед?»
Гайнич содрогнулся.
Ветер стих. Немного погодя новый порыв ветра пронесся над ними и зашумел в рыжеватом лесу.
— Скорей! — подгонял Лукана Гайнич. Они шли друг за другом, что-то принуждало их держаться вместе. — Скорей! — Гайнич опасался, не обстреливают ли дорогу, но знал, что сбиться с пути они не могут, нужно только придерживаться опушки. По другую сторону полукружья находится НП Кляко.
По желтовато-белому талому снегу поля расползались большие черные острова вспаханной земли.
Неподалеку от опушки возвышался розоватый холм. Лукан остановился, и надпоручик ничего ему не сказал.
— Убитые.
По-видимому, они здесь пролежали всю зиму. Осенью кто-то раздел их и сложил штабелем. Потом наступили морозы, нанесло снегу. Теперь весна, снег растаял и обнажил мертвецов. Они еще не были тронуты тленом, эти розовые, словно живые, тела, обмытые то леденящей, то прогретой солнцем талой водой.
Они еще не смердели, эти розовые, словно живые, тела.
А вот еще один, он лежит в стороне от других, внизу живота у него выжжена рана, будто темно-красная роза. Других ран незаметно. Этот убитый одинаково пугает и Лукана и Гайнича, может быть, потому, что он лежит на боку в пяти-шести шагах от тропинки.
Из розового штабеля торчит толстая нога, рядом высунулись три руки. Две словно о чем-то просят. Ладони их тянутся одна к другой, как будто желая соединиться в мольбе, скрестив пальцы в последней молитве.
Ни Гайнич, ни Лукан не смотрят на их лица. По крайней мере, Лукан не смотрит, но знает, что мертвецы
— Это немцы или русские?
Никто не может ответить надпоручику. И именно сейчас, как случается порой, ему приходит в голову: «А что сказал бы об этом Кляко?» И он отвечает за него: «Твою мать, не видишь ты, что ли? Это швабы!» Гайничу становится не по себе, и он тянется к фляжке, которую ему наполнил денщик. Сейчас он выпьет сам и угостит, разумеется, Лукана, словно тот его близкий приятель.
— На, выпей, Лукан! Гнусное зрелище! Чего их так бросили?
Близость убитых стерла грань между солдатом и офицером. Суровый и упрямый Лукан взял фляжку, отпил и молча вернул ее Гайничу. Потом вытер губы и сказал:
— Много их тут лежит с осени. Видать, немцам дорого обошлось это дело. — И пошел дальше.
— Почему ты думаешь, что это немцы?
— Почему? Чувствую.
— Тебе хочется, чтобы это были немцы. Ты очень этого хочешь, несчастный. В том-то вся закавыка. Тебе это просто приятно.
— Мы немцев знаем, пан надпоручик. Стали бы они возиться с русскими! Вали в яму — и ладно!
Гайнич не стал спорить. Он выпил еще и закупорил фляжку.
— Посмотрим!
Еще пять розовых штабелей человеческого мяса. Они сложены на одинаковом расстоянии друг от друга. Это легко заметить. И странно, что в центре круга и дальше, куда бы ни посмотрел надпоручик в бинокль, больше нет ни одного штабеля.
В низинах стояла талая вода. Ручейки прогрызли в сугробах ледяные русла, бежали к рыжему лесу, где на рыхлом подтаявшем снегу виднелось множество следов. Больше всего их было вдоль красного телефонного провода. Тут Гайнич с Луканом и услыхали отдаленные, неразличимые человеческие голоса. Потом звонкий металлический звук разорвал тишину желтовато-белого круга, и из рыжего леса вышел высокий немецкий солдат с винтовкой на плече. Он выжидательно остановился на их пути.
— Фриц!
— Обойдем его! — прошипел Гайнич.
Солдат стоял на обледенелой тропинке, подбрасывая винтовку. Из-под каски выглядывала пилотка, натянутая на уши, и почерневшее, обмороженное, обветренное лицо. Он смотрел неприветливо, но внимательно, склонив голову набок и напоминая чем-то выжидающе-озадаченную собаку.
Пока Лукан и Гайнич приближались к немцу, напряжение росло. С каждым шагом усиливалось недоверие. Ни та, ни другая сторона не знала, как себя вести. Такие отношения были обычны в глубоком тылу.
Немец должен был видеть знаки различия у Гайнича, должен был знать, что перед ним офицер союзной армии. Все это могло ничего не значить для старого служаки, который наверняка самозабвенно приветствовал бы своих офицеров. Но тут было еще и другое, что следовало решить в ближайшие секунды: кто кому уступит дорогу? Стоять можно было только на обледенелой тропинке. По обе ее стороны лежал мокрый снег, струилась вода.