Избранное
Шрифт:
— Контратаки русских не ждут?
— Ждут. Боятся, что под утро они постараются отбить высотку. Ну и вспотел я! — Кляко расстегнул рубаху.
— Боитесь вы, что ли?
Кляко загадочно улыбнулся, но почему он расстегнул рубаху, Лукану не объяснил. И сказал только:
— Потом увидишь.
Резко зазвонил телефон. Звонок было слышно далеко.
Шесть немецких солдат повернулись к НП. Все они попали сюда случайно: вызвали шестерых добровольцев для обороны высоты триста четырнадцать. Это было устное распоряжение командира третьей роты. Явились лишь двое.
— Это здорово. Нам повезло.
— Чему ты удивляешься? Чехословакия на две трети была немецкой.
— А ты там жил?
— Нет.
— Откуда же ты знаешь?
— Читал в наших газетах.
— Погоди, тихо. Он говорит по телефону…
— Может, услышим что-нибудь.
— Жаль, не понимаю их языка. Но думаю, что сейчас батарее надо бы открыть огонь. Заградительный огонь. Когда начнется контратака, будет уже поздно.
— Ты думаешь, русские будут отбивать высотку?
— Не знаешь ты их, что ли?
— Посмотрим…
Кляко сердито кричит в телефонную трубку:
— Скажи ему, Иожко, я и сам соображу, как поступить… Ты немецкий не знаешь? Так скажи ему это по-турецки и не приставай. Все! — Кляко положил трубку.
— Виттнер? — спросил Лукан.
— Да. «Шисн, шисн!»[52] Будет еще мне всякое швабское хайло приказывать! Наш командир — Гайнич. Нет, что ли? Тоже хайло, да свое, тем и дорог. И вообще я сыт по горло! Сегодня что-нибудь да произойдет.
— Что?
— Не знаю.
Из немецких окопов позади них то и дело взлетают ракеты. Они освещают и склоны пустых полей на восток от триста четырнадцатой.
— Господин офицер!
— Что такое? Что тебе надо?
Это был один из шестерых немецких солдат.
— Мне что-то не нравится эта тишина, господин офицер. Не подсыпать ли им снарядов? Я ведь русских знаю…
— Я тоже их знаю. Вы понимаете, черт возьми, с кем вы говорите? Я офицер! Как вы смеете обращаться ко мне как к равному!
— Извините, господин офицер, извините.
Солдат затопал ботинками и уполз. Он обогатился опытом, знал теперь, что все офицеры на свете одинаковы.
— Слышал, Лукан, как он хвост поджал? Еще слово, и я съездил бы ему по роже. Сопляк! Он, может, думает, что я ни черта не понимаю, а впрочем, начхать мне на это.
— Они повинуются, словно машины.
Кляко хотелось рассориться со всем светом.
— Реннер, к примеру, не одобрял
Лукан тоже понизил голос:
— Но и он повиновался, словно машина. От страха. И мы тоже повинуемся, как он.
— Опять тебя одолевают изменнические мысли. — Кляко хрипло засмеялся. Голос его звучал враждебно. Так когда-то он ворчал на солдат, когда батарея шла на фронт. Лукан промолчал и снова забился в угол. — Сознайся уж. У меня-то этих мыслей полна голова.
— Вас не разберешь… — Лукан был смущен.
— Лукан! — Кляко, видимо, хотел сказать что-то очень важное, потому что подполз ближе к Лукану. — Ты понимаешь, что мы, в сущности, на ничейной земле?
— Вы хотите сказать…
— Я ничего не хочу сказать. Пораскинь-ка мозгами получше.
— Ясно.
— Не так-то это просто. Оттого я малость не в себе, твою мать!.. — И Кляко разразился ругательствами, подумав о том же, что и Лукан.
— Не будь здесь этих шести фрицев, все было бы очень просто, — засмеялся Лукан.
— Очень просто. Такого удобного случая у нас еще не было.
Лукан промолчал.
Ракеты озаряли небо мертвенно-белым светом. Пологий восточный склон высотки был густо усеян небольшими воронками. Дальше его пересекала какая-то светлая широкая полоса. Иногда казалось, что это длинная стена белого цвета; она вздрагивала, словно плохо натянутый холст.
— Ну и приплясывает! Что это может быть за чертовщина?
— Стена какая-то.
— Проклятая ночь!
Позади скатился камень. Кто-то, тяжело пыхтя, карабкался на высоту. Появилось ярко освещенное ракетами лицо Виттнера.
— А мне говорили, что в России одни равнины, — сказал Виттнер вместо приветствия, перевалившись в окоп через торчащие камни. — Счастливым велением судьбы я не стал альпийским стрелком, — засмеялся он. — Вы представляете меня в роли альпийского стрелка? — И, не получив ответа, добавил: — Я тоже не представляю.
С Виттнером пришел кто-то еще и тоже спрыгнул в окоп.
— Мой ординарец, — пояснил Виттнер, не зная, как понять воцарившееся молчание.
«Эта словачня дрожит за свою шкуру и питает ко мне почтение. А стрелять боятся, хе-хе! Они думают, что если сидеть тихо, так Иван оставит их в покое. Союзнички! А этот офицеришка — блаженненький. Глако, Глако… почти что Glako[53]. Господин майор заблуждается, полагая, что их можно принимать всерьез».
И богатый шлезвигский торговец решил быть великодушным. Он снисходительно спросил:
— У вас тут ничего нового? Но все же… — Лицо Виттнера в свете ракеты стало белым пятном. Он щурился. — Все же мы захватили несколько квадратных метров земли. Это рождает в моей душе возвышенное чувство, это мое боевое крещение. Несколько часов тому назад здесь сидел Иван… Долго ли еще протянется эта ночь? Я бы охотно обозрел окрестности из этого гнезда.
— Пожалуйста! — И Кляко уступил ему свое место.
— Благодарю за внимание. — Виттнер улыбнулся: — Знаете, что меня сбивает с толку? Вы прекрасно говорите по-немецки. Я этого не предполагал. Научились в школе?