Избранное

Глазков Николай Иванович

«Не упомнишь всего, что было…»

Не упомнишь всего, что было В институте МГПИ. Шли за Орден Почетного Штопора Поэтические бои. Много прожитых и пережитых Было дней, шестидневок, минут, Издавался «Творический Зшиток», Разлагающий Пединститут. И всякий стих правдивый мой Преследовался как крамола, И Нина Б. за связь со мной Исключена из комсомола. В самой Москве белдня среди Оболтусы шумной бражки Антиглазковские статьи Печатали в многотиражке. Мелькало много

всяких лиц. Под страхом исключенья скоро От всех ошибок отреклись Последователи Глазкова…

«И плотнику, и штукатуру…»

И плотнику, и штукатуру Хвала и честь на стройках мира, А я творю литературу, Как подобает ювелиру. Стихи слагаю уникально, Взяв первозданность за основу, И, повторяя твердость камня, Приобретаю точность слова.

Инвалид

Что из того, что нормы-правила есть? Мне мир златые горы дать Не захотел. Мне не понравилось И надоело голодать. Как какой-нибудь подлипала Обиваю пороги кин: — Рассыпные, Кубань, на три пара, — Вот примерно я стал каким. 1944–1945

Большевик

Памяти отца

Рожденный, чтобы сказку сделать былью, Он с голоду и тифа не зачах. Деникинцы его не погубили, Не уничтожил адмирал Колчак. Он твердости учился у железа, Он выполнял заветы Ильича. Погиб не от кулацкого обреза, Погиб не от кинжала басмача. И не от пули он погиб фашистской, Бойцов отважных за собой ведя… Законы беззакония Вышинский Высасывал из пальца у вождя. И бушевали низменные страсти, А большевик тоскливо сознавал, Что арестован именем той власти, Которую он сам и создавал! Ну, а потом его судила тройка Чекистов недзержинской чистоты. Он не признал вины и умер стойко В бессмысленном бараке Воркуты.

«Из ста шаманов лишь один шаман…»

Из ста шаманов лишь один шаман Гипнотизер, и лекарь, и актер. Он одарен, свободен и хитер — И без обманов у него обман. Все остальные в ранге шарлатанов Обманщики доверчивых профанов. Исполненные спеси и жеманства, Они компрометируют шаманство! Из ста поэтов лишь один пиит Без трафаретов мыслит и творит — И, вероятно, через сотню лет Из ста один останется поэт.

«Знает кто про город Бендер-Шах?..»

Знает кто про город Бендер-Шах? Городов подобного масштаба Столько, сколько звезд на небесах, Но все помнят Бендера Остапа. Город, центр промышленный, культурный, Может меньше означать порой, Чем простой герой — литературный И не положительный герой.

«Есть преданье: Иуда повесился…»

Есть преданье: Иуда повесился На осине, на горькой осине, — И дрожит мелкой дрожью невесело Лист осины по этой причине. Полагали так божие странники, Но в садах Иорданской долины, По проверенным данным ботаники, Не росло ни единой осины. А у нас острова есть Лосиные, И леса, и болота покуда Чрезвычайно богаты осинами, Но не вешается Иуда!

«Жизнь моя — непрерывный

путь…»

Жизнь моя — непрерывный путь. Я постиг, что на этом пути Никого нельзя обмануть, Ничего нельзя обойти. Много трудностей впереди. Жизнь свою стихам подчиня, Я запутался на пути, Ты запуталась больше, чем я. Не приходится выбирать, Если есть где-нибудь просвет. Ты всего гениальная блядь, Я всего гениальный поэт. И, наверное, потому, Мы любовники и друзья. Я в стихах своих потону, Ты погибнешь; но так нельзя!

«Я, бедняга, — как лев…»

Я, бедняга, — как лев — Действую наверняка. Ты, одна из моих королев, Тоже войдешь в века. Через пять или шесть веков Грядущий ученый нахал Объявит, будто писатель Глазков На свете не существовал. — Стихов не писал Глазков-человек, — Заявит ученый тот. Но кто-нибудь из его коллег Докажет наоборот. Такому я руку пожать готов, Такого мы признаем, И станут спорить 700 городов О месторожденье моем. Но ты, современница, не поймешь Величья грядущих побед. Сей стих для тебя — это даже не ложь, А обыкновенный бред. Но все исчезает в ступенях веков — Обычаи, нравы и быт, — И только поэт, Повелитель стихов, Вовеки не будет забыт.

Небывализм меня

Манифест четвертый

Вне времени и притяжения Легла души моей Сахара От беззастенчивости гения До гениальности нахала. Мне нужен век. Он не настал еще, В который я войду героем; Но перед временем состаришься, Как и Тифлис перед Курою. Я мир люблю. Но я плюю на мир Со всеми буднями и снами. Мой юный образ вечно юными Пускай возносится, как знамя. Знамена, впрочем, тоже старятся — И остаются небылицы. Но человек, как я, — останется: Он молодец — и не боится. Мне нужен мир второй, Огромный, как нелепость, А первый мир маячит, не маня. Долой его, долой: В нем люди ждут троллейбус, А во втором — меня.

Манифесты

1. «Я забыть постараюсь те сны…»

Я забыть постараюсь те сны, Где сюжет — скачки, по горам как. Но, товарищи, мне тесны Очертания всяческих рамок. Я велик, и не на ходулях, Мой разум и вера не шатки. Я покину трамвай на ходу, И не просто, а с задней площадки. Мне ль удариться стоит в запой? И — растак твоего ферзя!.. И полезу через забор, Если лазить туда нельзя. И не все превращается в дым, И не всякий желает быть графом. Ну и буду срывать цветы, Не платя садовникам штрафа! А коль трезвон надоел патефона, И на сердце тоска полегла, Нет приятнее музыки звона Разбиваемого стекла.