Избранное

Лукницкий Павел Николаевич

Те, к кому подошел Шо-Пир, почувствовали, что им уже не встать тихонько и не уйти, бежит всегда виноватый, лучше переждать, может, гнев власти минует их?

Но Шо-Пир, не обращая на них внимания, подсел к факирам, заговорил просто, приветливо, так, как разговаривают с друзьями. Языки факиров развязались: размахивая руками, тыча себя в обозначенные худобой ребра, показывая лохмотья ветхих одежд, факиры изливали душу в жалобах на купца.

— Что будем делать, Шо-Пир?

— Совсем мы нищими стали, голодать будем?

— Зачем купец нас обманывал?…

А из переулочков, из-за оград все подходили люди. Они издали следили за разговором, сначала с опаской, потом с надеждой. Большой начинается разговор,

надо послушать его!

И толпа растет вокруг Шо-Пира и Бахтиора…

А Шо-Пир отлично все понимает: ему не нужно ни горьких причитаний, ни гневных выкриков, — он видит нарастающее возмущение; короткими насмешливыми, язвительными словами он разжигает его. И замечает, что в толпу протискиваются женщины и слушают жадно и никто их не гонит.

«Пора!» — говорит себе Шо-Пир и легким скачком взбирается на ограду. Придерживаясь рукой за голую ветку тутовника, обращается к внезапно умолкшей толпе:

— Боялись вы до сих пор! Чего боялись? Посмотрите, какая мы сила! Кто помешает вам добиться справедливости? Почему, как рыба на крючок, попались вы на лживые обещания купца? Год за годом купец вытягивал из вас все: урожаи хлеба, ягод и яблок, скот, одежду… половину жизни убиваете вы, чтоб отдать ему долги, а он живет среди вас, руки на животе греет. Он мошенник, вор! Почему все ваше зерно у него? Почему вы ему отдали последних ослов? Чего боитесь? Ваши ребра торчат, дети умирают от голода! К черту пустые разговоры! К черту пустой страх! Никаких нет за вами долгов, ничего вы купцу не должны! Зерно, украденное им, ваше! Ослы, украденные им, ваши! Шерсть от ваших овец, шкуры лисиц, пойманных вами в капканы, — все у купца, у вора… Идемте к нему, возьмем обратно и разделим каждому его добро. Идемте за мною!

Шо-Пир спрыгивает с ограды и, кивнув Бахтиору, решительным шагом направляется к лавке купца. Толпа, как бурный поток, движется за ними.

Купец, увидев приближающуюся толпу, торопливо выходит из лавки. Он хочет незаметно обогнуть стену дома. Шо-Пир резко кричит ему: «Подожди!»

Сложив руки на груди, Мирзо-Хур стоит, наклонив голову, как разъяренный, но испуганный, не решающийся броситься вперед бык. Впрочем, он только кажется таким: сердце его бьется все глуше и совсем замирает от страха, приковавшего его к месту. Подойдя к нему вплотную, Шо-Пир видит, что губы Мирзо-Хура дрожат и что он боится поднять опущенные глаза.

А на плоской крыше лавки появляется Кендыри. Он глядит на толпу. Шо-Пир успевает заметить: Кендыри усмехнулся одним краешком губ. Скрестив ноги, он усаживается на крыше в той спокойной и непринужденной позе, в какой пребывают, предавшись молитве, все мусульмане.

— Ну что ж! — неспешно произносит Шо-Пир. Пришло время, Мирзо-Хур, рассчитаться с долгами. Открывай свою лавку, мы не тронем тебя, если та отдашь народу все, что взял у него. Где зерно?

И толпа, растекаясь, кольцом окружает лавку.

Купец неверным шагом входит в нее, распахивает настежь створки дверей. И первой, промелькнув мимо Шо-Пира, в раскрытые двери вбегает Ниссо.

— Куда ты, Ниссо?

А Ниссо уже юркнула в темную глубину лавки, и через минуту вся толпа слышит ее звонкий голос:

— Здесь зерно, Шо-Пир, до самого потолка! И мука!… Муки сколько!…

13

Половина дома, в которой живет Гюльриз, озарена полыхающим красным отсветом. В огне очага медленно потрескивает хворост. Тьма висит по углам; в ней тонут полочки с глиняной посудой, козьи шкуры и одеяла, сложенные в глубине каменных нар. Четыре закопченных столба, подпирающих потолок, обозначают квадрат пола внизу и квадрат дымового отверстия наверху. Дым течет в это отверстие, и когда клубы его на мгновение слабеют, видны звезды. На каменных нарах вокруг очага сидят

и полулежат Бахтиор, Шо-Пир, Мариам, Ниссо, Зуайда, Худодод, Карашир и Рыбья Кость. У огня на корточках, залитая красным светом, хлопочет Гюльриз. Вареный рис уже съеден. В большом котле кипит вода. Гюльриз понемногу вливает в нее из кувшина вечернее молоко, размешивает его большой деревянной ложкой. Рыбья Кость в новой грубоватой рубахе необычно опрятна, даже черные, с проседью, волосы ее заплетены в две жидкие косы. Она любовно смотри на личико спящего на ее коленях ребенка. Когда Карашир в новом халате верхом на осле торжественно въехал в сад Бахтиора, а Рыбья Кость, шедшая за ним, внесла в дом ребенка, Мариам испугалась: лицо ребенка было черным. Рыбья Кость объяснила, что незадолго перед тем ребенок споткнулся, раскровенив лицо об острый камень, и тогда она обмазала его смесью сажи и бараньего сала, выпрошенного у одной из соседок. С трудом добившись у Рыбьей Кости согласия, Мариам целый час осторожно снимала ватой и вазелином эту «лечебную» мазь. Теперь ребенок мирно спит на коленях матери, и только три багровые ссадины видны на его безмятежном лице.

Гости пребывают в том приятном состоянии, когда спорить уже никому не хочется, разговоры возникают и обрываются, и всем доставляет удовольствие переменный жар очага, нежно обвевающий лица, а тьма, скрывающая углы, создает особый, суровый уют. Бахтиор, свесив ноги с нар, снова и снова наигрывает на тихой двуструнке и чуть слышно поет:

Страсть к тебе в печени… Горный козленок устремился в твою сторону. Я схватился за голову от страданий! Вода — по каналу, вода — по каналу! Понапрасну он старается спасти свою душу.

Все слушают. Бахтиор, полузакрыв глаза, видит перед собой только Ниссо, сидящую у огня, руки — на коленях, задумчивую, тихую, губы повторяют напеваемые Бахтиором слова. Бахтиору приятно, что его песня нежит Ниссо, он поет уверенно, с вдохновением. Ниссо глядит на свои новые мягкие сапоги, не замечая их. Мысль ее витает далеко, может быть, она представляет себе те края, о которых теперь часто думает, стараясь проникнуть в тайну большой жизни, из которой пришли сюда Шо-Пир и Мариам, Бахтиору хочется, чтоб Ниссо поняла, почему он поет именно эту песню, но как ему угадать мысли Ниссо?

Шо-Пир полулежит на нарах, распахнув свой ветхий красноармейский ватник. Цветные чулки, подаренные сегодня Ниссо, обтягивают ноги Шо-Пира выше колен. Он задумчиво всматривается в профиль склоненной над очагом Зуайды. Как и все, она слушает тихую песню Бахтиора. Ее профиль тонок и строг, большой лоб отражает игру красного пламени. Шо-Пир глядит бездумно, но Зуайда словно чувствует его взгляд, быстро поворачивается: что смотрит он? Теперь ее лицо грубовато: нос слишком широк, глаза несоразмерно малы, Шо-Пир переводит взгляд на потное, красное лицо Карашира, который привалился спиной к столбу, закрыв глаза, с выражением блаженной умиротворенности. Сытый, довольный теплом, черный в своем новом, незапятнанной белизны халате, он дремлет. Много лет ему, наверное, не было так хорошо!

— А Карашир спит, — произносит Шо-Пир.

Карашир приоткрывает глаза.

— Не сплю.

— Какой он стал важный в новом халате! — посмеивается Шо-Пир.

— Теперь важный! — покровительственно говорит Рыбья Кость. — А там, как щенок, вертелся!

— Где? — спрашивает Шо-Пир.

— А ты разве не видел?

— Нет. Что делал он?

Бахтиор прижимает ладонью струны:

— Когда я с Кендыри и Караширом из Кривой долины ослов привел…

— Ну? Что было?

— Я тоже не видела, — выходит из своей задумчивости Ниссо.