Избранное
Шрифт:
— Хорошо, что факиры сюда зерно привезли, — глубокомысленно заявила Ниссо. — А то опять понесли бы на мельницу. Теперь Рыбья Кость по ночам спать будет.
Рыбья Кость нахмурилась:
— А ты, неизвестно зачем, по ночам шляться не будешь.
Шо-Пир поднял руку:
— Опять, кажется, решили рассориться?
— Теперь не поссоримся, — серьезно сказала Ниссо.
Бешеный порыв ветра вновь распахнул дверь, посуда зазвенела, пустые деревянные чашки сорвались с нар и покатились по полу, висевшая под потолком козья шкура упала на Мариам, пламя очага метнулось…
— Снег! Снег! — закричала Ниссо.
В дверь густыми хлопьями со свистом ворвался вихрем снег, белые хлопья повалили и
— Эге! — крикнул Шо-Пир. — Зима!
Все вскочили.
— Потолок закрыть надо! — выкрикнул Бахтиор.
— Корову сюда! — заголосила Гюльриз. — Ослов! На клевер камней еще!
Бахтиор, Худодод, Гюльриз кинулись к двери, прорываясь сквозь воющий снежный вихрь, выбежали из помещения. Дым, мешаясь со снегом, закружился, слепя глаза. Рыбья Кость укутала в подол проснувшегося ребенка, согнулась над ним. Снег врывался крупными хлопьями, влил из дымового отверстия, кружился в красном дыму, шипел на мечущемся огне очага.
Шо-Пир, Ниссо, Карашир бросились во двор.
Долгое время в снежной темноте, в свисте ветра вокруг дома слышались озабоченные возгласы, мычала корова, неистово орали ослы. Кто-то затопотал по крыше. Огромный деревянный щит со скрипом ударился в край дымового отверстия. Чьи-то руки тащили его, пока отверстие не закрылось… Снежный сквозняк оборвался. Зуайда стала собирать разбросанную по полу деревянную посуду.
Гюльриз и Ниссо ввели облепленную снегом корову, поставили ее в стойло, Бахтиор, таща за загривки двух упирающихся овец, толкнул их туда же. Карашир и Худодод вогнали в помещение обоих ошалевших ослов, те остановились как вкопанные, но им не понравился дым, и, топоча копытами, они круто повернулись и устремились обратно. Худодод защелкнул засов, и ослы остались стоять мордами к двери.
В помещении стало мокро и дымно. Не имея выхода, дым стлался теперь все ниже и ниже. У всех слезились глаза. Отряхиваясь от тающих хлопьев, озябшие люди жались к огню. Гюльриз подбросила в очаг охапку хворосту, но дым сразу стал едким и невыносимым.
— Гасить надо огонь! — сквозь кашель сказал Шо-Пир. — Ну-ка, Ниссо, скажи теперь, что русские дома хуже! Да, кстати…
Шо-Пир внезапно кинулся к двери, отодвинул засов, выскочил из помещения на террасу, кинулся в свою комнату. Здесь, врываясь в незастекленные окна, свободно кружился снег. Разыскав в темноте давно заготовленные щиты, Шо-Пир вместе с прибежавшим на подмогу Бахтиором заложил окна. Полез в шкаф, нащупал глиняный сосуд масляного светильника, поставил его на стол, зажег и, слушая свирепо завывающий за окнами ветер, принялся обтирать полотенцем засыпанный снегом стол. Один за другим гости вошли в его комнату.
— Ну вот! — сказал Шо-Пир. — Теперь Сиатанг надолго отрезан от всего мира.
— Надо домой идти, — беспокойно заявила Рыбья Кость. — Дети одни!
— Куда сейчас пойдешь? — спросила Ниссо. — Пережди ветер.
— Нет, пойду! — сказала Рыбья Кость. — Идем, Карашир. Выводи осла.
— И я пойду! — промолвил Худодод.
— А ты, Зуайда, останься у нас ночевать. Мы в своей комнате на мешках спать будем.
— Конечно, останься! — подтвердил Шо-Пир.
И Зуайда ответила:
— Хорошо, останусь!
Провожая гостей, Шо-Пир и Ниссо вышли на террасу. Буран в темноте усиливался. На расстоянии вытянутой руки ничего не было видно.
В этот самый час, погасив огонь в своей опустевшей лавке, купец, в тысячный раз бормоча проклятья, вместе с Кендыри вышел из дому.
Он решился идти, несмотря на буран, опасаясь, что за ночь тропу к Большой Реке закроют снега, и тогда ему придется зимовать в Сиатанге.
Кендыри уговаривал переждать буран, но купец остался непреклонным. На нем были два халата, шерстяная чалма, две пары узорчатых сиатангских
Сгибаясь под ношей, сбиваемые с ног жестким ветром, путники исчезли в буране. Только отчаяние может заставить людей устремиться такой ночью в далекий путь.
Нащупав под ногами тропу, Мирзо-Хур вдруг обернулся и с ненавистью погрозил незримому в снежной буре селению.
Скорей угадав, чем увидев, этот его жест, Кендыри осклабился.
Кто знает, какая мысль могла заставить его улыбнуться в такую минуту!
Глава восьмая
Идем мы пшеницей, колосья лелеем.
Вся жизнь наша в этих поющих стеблях!
Но помните: стебли доступны и змеям,
Тихонько свистящим: «Ля илля иль Аллах!»
1
Казалось, нигде в мире нет такой стужи, таких леденящих ветров, как здесь, в сиатагнском ущелье, на высоте в несколько тысяч метров над уровнем моря. Куда ни взглянуть — как будто ковром из чистейшей ваты покрыты вершины и склоны, и только черные прорези отвесных скал, на которых не держится снег, дают отдых ослепленному сверкающей белизной глазу. Но еще чаще, покачиваясь, затягивая весь видимый мир, наползает на цепенеющее от холода ущелье непроницаемый, медленно волнующийся туман.
Отрезанное от всего живого, словно заколдованное, селение слушает только протяжный злой свист сталкивающихся ветров, шелест лавин, грохот дробящегося по уступам льда.
Как сохранить хоть немного тепла, если нет даже щепок и в каменном очаге можно жечь только сырую колючку? У кого от едкого дыма не станут слезиться и слепнуть глаза? Как защищаться от холода, если в доме нет ничего теплого, кроме рваного одеяла — одного на всю многочисленную семью, а одежда ущельца — только халат из козьей шерсти, надеваемый чаще всего на голое тело? Как согреть свою кровь, если надо скупиться даже на горячую воду, подбеленную горстью муки, беречь сухие ягоды тута, которых, конечно, не хватит до далекой весны?
Ущельцы не молятся богу, — их странная религия такова, что не требует от них никаких молитв; в прежние времена за все селение сразу молился пир, к нему нужно было только нести последнего маленького козленка, нести все, на чем в дни приношений останавливался его повелительный взгляд. Бог далек, богу незачем прислушиваться к жалобам и мольбам ничтожных созданий, — он слушает только пиров, которые одни умеют разговаривать с ним. Пира больше нет в Сиатанге, и бедные факиры все реже вспоминают о боге, но дэвы по-прежнему живут под землей, и в речной воде, и в мятущемся облаке, и в ветре, пронизывающем каменные жилища, — они страшны и необоримы, они каждому ущельцу грозят неведомой, но всегда ожидаемой бедой. Их нет только в чистом огне, ярко пылающем, не лживом и беспорочном, в огне, благосклонном ко всем живущим, в незапятнанном, неизмеримом, дружественном, могучем и непобедимом огне… Он убивает злобу дэвов и удаляет проклятие, питает тело, и душу, и разум… Он кормилец и защитник людей — светлый и зрячий, поющий и животворящий, достойный созерцания, многоликий, прекрасный, горячий огонь! Огонь! Огонь! Надежда, услада и радость зимующих в диких обледенелых горах терпеливых и мужественных ущельцев…