Избранное
Шрифт:
Ничего этого Алик не заметил, как не заметил и глубоких морщин на обветренном загорелом лице Нехемьи. Гость разглядывал фотографии и статуэтки на комоде, книги на этажерке, комнату, где живет Шева.
— Куда у вас выходит балкон? — спросил Алик, словно и в самом деле был тут впервые. Он подошел к стеклянной двери и стал вглядываться в каждого прохожего, появлявшегося на тротуаре.
Подошел к двери балкона и Нехемья, взглянул на редкие клубы дыма, проплывавшие под облаками, и проговорил:
— Сегодня еще будет прекрасная погода.
Почувствовав на себе недоумевающий взгляд Алика, старик добавил с улыбкой:
— Виноградарь, проживший столько лет в степи, поневоле становится знатоком по части погоды.
— Инта… Это здорово далеко отсюда? — задумчиво спросил Алик.
— Смотря как понимать… По нынешним временам и до Америки ведь не так уж далеко. За каких-нибудь
Не заметил этого Алик и сейчас. Не заметил также, как Нехемья отошел от балкона и, заложив руки за спину, привалился к стене, точно к печке, и тихо затянул незнакомую мелодию. Алик все еще следил за прохожими на улице.
— Боюсь, что не дождусь ее сегодня.
— Я и сам не понимаю, почему она сегодня так долго задерживается. Не иначе… Впрочем… — Неожиданно для Алика старик вдруг спросил: — Что это был за паренек?
— Кто? — растерялся Алик.
— Ну, тот самый, что ехал тогда с ней в троллейбусе? Ты послушай только — дать, чтобы ее саданули ножом в бок! А что, если бы, упаси боже, бандит ударил бы чуть выше… Ты послушай только — не заступиться за близкого человека! У нас когда-то случилась такая история. Тому — ни много ни мало — годов тридцать, а то и больше. В первое лето нашей жизни в крымской степи. Вот тогда-таки я в первый раз в жизни, можно сказать, почувствовал настоящий вкус воды. Без еды, знаю по себе, можно обойтись день, два, а если надо — и три. Но без воды, когда солнце жжет и палит, аж земля трескается… А колодец артезианский, как вы сами понимаете, не выкопать за день, и даже за месяц… Бульдозеров и экскаваторов, как в нынешние времена, тогда еще не было. И ездили мы поводу в отдаленные русские деревни. Были и деревушки поближе, большие немецкие хутора, но они вешали на колодцы по семь замков, замыкали от нас воду — вот разбойники, кулачье! Мы тогда, сами понимаете, были малость моложе и не из особенно пугливых. Вот мы и собирались человек по восемь, по десять и среди ночи устраивали налет на колодец. Был среди нас один такой, Сапожников, самый мудреный замок мог он открыть гвоздиком, а от его свирепого взгляда леденела кровь… То ли немцы-хуторяне не слышали, как мы возились у колодца, то ли боялись наших кулаков и кольев, но мы их не видели. Все проходило тихо, спокойно. И взбрело же однажды нашему Сапожникову показать немцам-хуторянам, что не боится приехать к ним по воду средь бела дня. За ним увязался еще один — некто Лейбл Ревзин, тоже силач. Набрав полные бочки воды, они пустились в обратный путь. Не успели выехать в открытую степь, как немцы-хуторяне нагнали их. Первым стащили с бочки Сапожникова. Увидев, что Сапожникова избивают, Лейбл выпряг из бочки свою лошаденку и ускакал. Понимаете — сбежал! Бросил товарища в беде… Мы этого самого Лейбла Ревзина пальцем не тронули. Только одно — перестали его замечать. Никто из нас не хотел с ним работать, никто не переступал порог его дома. Короче, этот человек был вынужден подняться и покинуть село.
Алику вдруг показалось, что рослый широкоплечий Нехемья с загорелым обветренным лицом, стоящий напротив, прислонясь к стене, только притворяется, будто не знает, кто тот паренек, что ехал вместе с Шевой в троллейбусе. Старик, видимо, ждет, чтобы Алик сам назвался. И Алик еще глубже уткнул пылающее лицо в альбом фотографий, взятый им с этажерки. Заново перелистал в альбоме все страницы, но своей фотографии, подаренной им Шеве при окончании школы, так и не обнаружил.
— Не дождусь ее сегодня, как видно, — сказал Алик, возвращая альбом на этажерку.
— Сейчас, вероятно, придет, подождите.
То, что Нехемья уговаривал его подождать, было для Алика еще одним доказательством, что тот ведет с ним скрытую игру.
— И откуда такое берется? От лодырничанья? — спросил Нехемья, подойдя вплотную к Алику. — Ведь этот мальчик, насколько я знаю, вырос в порядочной семье — отец его полковник, воевавший с первого до последнего дня войны. Очень славный человек. Несколько раз приходил к нам проведать Шеву и просто
— Еврей. Разве вам не все равно?
— Ничего подобного и в мыслях нет! Но знать все-таки не мешает.
— К чему?
— К чему, спрашиваете… Как бы мне вам сказать… Не думайте, что меня занимает, говорите вы или не говорите по-еврейски. Не в этом суть. Один умный еврей, наш парторг, светлой памяти, сказал однажды: человек что ветка на дереве. Дерево таки растет в том же лесу, на той же земле, что и все другие деревья, но у каждого дерева, понимаете ли, свои корни, своя крона… А это надо помнить. И в самом деле, когда кто-нибудь делает добро, частенько забывают упомянуть, откуда он, от какого, так сказать, дерева происходит. Но если он сотворит зло, сразу же найдутся те, что скажут — виновно, мол, все дерево со всеми ветвями, со всеми корнями. И не в отношении к одним только евреям… Теперь вы понимаете, почему я спросил вас, кто вы, и почему каждый человек должен знать и помнить, из какого корня вырос? Человек не вправе думать только о себе, как тот паренек тогда в троллейбусе. Человек прежде, всего должен думать о другом, о товарище, можете ему так и передать… Что, все-таки уходите?
При малейшем шорохе на наружной лестнице Алик испуганно озирался на дверь — не отец ли?
— Что же мне, собственно, передать Шеве? — спросил Нехемья, включив свет в коридорчике.
— Гм, гм… Ничего. Я просто пришел проведать ее. Заскочу в другой раз.
— Ну ладно. Только надолго не откладывайте, она ведь уезжает.
— Куда?
— Ко мне в колхоз.
— Надолго? — растерянно спросил Алик.
— Не знаю, как ей понравится… Окончить институт можно и там, а во-вторых, где сказано, что все должны кончать институты? Чем плохо, скажите мне, быть виноградарем? Выйдешь на рассвете в виноградник, когда, как говорится, сам бог еще спит, а воздух прохладен, свеж, прозрачен, хоть пей его… Что мне вам сказать? Не знаю, есть ли на свете что-нибудь прекраснее, лучше, здоровее, чем работать на винограднике. Шева и сама не захочет оттуда уехать. А в будущем году, если будем живы, возьму ее с собой в Инту — пусть увидит белый свет, пусть насмотрится, как люди живут. Наш колхоз последнее время породнился с Интой благодаря сыну моему, Шевиному дяде, значит. Он там член шахткома, вот и сосватал свою шахту с нашим колхозом, шефство над нами шахта взяла. То приезжает к нам от них делегация, то присылают нам вагончик леса, пару вагонов угля. Зато, как приходит осень, не остаемся и мы в долгу — отвозим им вагон лучших арбузов, первосортного винограда: мускат, алиготе, рислинг…
Алик не дослушал до конца, какие сорта винограда отвозит джанкойский колхоз в подарок шахтерам Инты. Даже пальто застегнул, когда был уже далеко от дома. И тут только заметил, что направился в обратную сторону — к Серебряному бору, черневшему позади задранных клювов разбросанных всюду подъемных кранов.
Он вернулся и остановился у того самого подъезда, откуда вчера вечером следил за Борисом и Шевой. Теперь ему предстояло постараться избежать встречи с отцом и в то же время не упустить Шеву.
Слоняясь взад и вперед по узкому тротуару, Алик придумывал различные способы не замечать времени. То принимал решение — не взглянуть на свои часы до тех пор, пока не прочтет с начала до конца первую главу «Василия Теркина» Твардовского, разученную им наизусть к выпускному вечеру в школе, то начинал считать по-английски до трехсот, то вел счет в обратном порядке, а когда все это надоело, принялся мысленно переставлять буквы на вывесках, составлять из них слова. Составление все новых и новых слов так захватило его, что чуть не упустил Шеву. Она шла не спеша, засунув руки в карманы короткого светлого пальто, слегка вскинув голову, и, как всегда, показалась Алику более стройной, более гибкой, более красивой, чем все девушки, которых когда-либо встречал. Он так растерялся, что не отошел от подъезда, когда Шева уже стояла против него, и, не поднимая головы, еле слышно сказал:
— Здравствуй!
Это было все, что Алик припомнил из заученных слов, какими собирался встретить Шеву и которые должны были дать ей почувствовать, что он готов признать свою вину и вместе с тем прощает ей, что в присутствии стольких людей в троллейбусе так оскорбила его, и еще, что раньше не представлял себе, как сильно любит ее.
— У меня на пятницу два билета в Лужники, на венский балет.
Шева повела бровями, будто силилась что-то вспомнить, и молчала.
— Я скоро уезжаю навсегда, — он нежно взял ее за локоть.