Избранное
Шрифт:
— Как я вижу, у вас все не важно. Тогда позвольте узнать, что важно у вас, имею в виду — у таких, как вы. Эти дикие космы, что вы отрастили, то, что вы без дела слоняетесь по улицам и бульварам? Любопытно узнать, кто ваш отец?
— Его отец ведь главный инженер нашего завода, — отозвалась Аня.
— Николай Сергеевич? Не может быть! — и мастер налил себе полную до краев рюмку водки.
— Может, вы мне ответите, что такое романтика пятидесятых годов? — парень, вскинув голову, обратился к Алику.
На другом конце стола поднялся светловолосый среднего роста молодой человек с черными, глубоко сидящими глазами:
— Я вам отвечу!
В его густом грудном голосе, в том, как он спокойно ждал, пока станет тихо, чувствовалось,
— Значит, требуете, чтобы вам сказали, что такое романтика пятидесятых годов? Ну, а что такое лопата, обыкновенная лопата и кирка, вы знаете? Что вы так смотрите на меня? Спрашиваю вполне серьезно. Вы когда-нибудь в жизни держали в руках лопату? Вы, может, полагаете, что романтика подается на золотом блюдечке? Романтика, надо вам знать, лежит в обыкновенной лопате, в обыкновенной кирке, в пиле, в ломе, когда прорубаешь первую стежку в тайге и роешь первую землянку в вечной мерзлоте тундры. Разрубать топором замерзшую буханку хлеба и не тосковать по роскошным квартирам, оставленным на улице Горького, по дачам в Салтыковке или Малаховке — вот что такое романтика. Плутать целую ночь на тракторе по разбушевавшейся зимней степи и не охать, ввалиться смертельно усталым с работы и через какой-нибудь час снова лезть, когда никто тебя не понуждает, в ледяную воду у строящегося моста, забыть о себе, когда надо спасти товарища, — вот что такое романтика. Строить коммунизм — вот что такое романтика пятидесятых годов.
— Я знал, что вы так ответите. Вы как радио: когда ни включишь, только и слышишь — целина, Сибирь, гидростанции… Надоело, надоело! Каждый день одно и то же, одно и то же… Надоело, опротивело!
— Ну, а каждый день есть хлеб, не вами сеянный, еще не опротивело? А ездить в метро, не вами построенном, гулять по скверам, не вами посаженным, еще не надоело? Сначала научитесь пришить пуговицу к своим брюкам, потом будете говорить о романтике войн, революций.
— В Гонолулу! Хочу в Гонолулу! — пьяно завопила девушка с лохматыми локонами, припав лицом к столу. — Хочу в Гонолулу, к белым обезьянам, где апельсины и бананы растут, как трава! В Гонолулу хочу!
— Цыц, мисс! — прикрикнул на нее паренек и, снова вскинув голову, громко спросил: — Кто дал вам право так говорить со мной? Я вас спрашиваю, кто дал вам право так говорить со мной?
— Те, кто вместе с вами и с вашей мисс из Гонолулу учились в школе и кого я потом встречал в шахтах и на целине.
— Вы можете выйти со мной на минуту из дому? — парень ногой оттолкнул от себя стул.
— Пожалуйста, с величайшим удовольствием. Но должен вас предупредить, что я учился отвешивать пощечины не у ваших излюбленных героев заграничных фильмов. Если я даю оплеуху, это такая затрещина, что надолго запоминается, ножа я тоже не боюсь. А теперь пожалуйста. Мы можем выйти.
— Никуда вы не пойдете! — Аня вышла из-за стола и усадила обоих. — Приказываю сидеть, и все тут. Налейте мне, пожалуйста, кагору. Хочу выпить за таких, как вы, Даниил.
— Одну минуту, Аня, — остановил ее отец, несколько тучный мужчина с чисто выбритым лицом и уверенными движениями, в ком Алик находил все больше общего со своим отцом, — за это мы все выпьем. Павел, помоги-ка наполнить рюмки. Ну, ну, шахтеру налей водки. Слыханное ли дело, чтобы шахтер пил вино, — шахтер либо пьет водку, либо вовсе не пьет. А, Даниил?
— Разные водятся шахтеры…
— Но если он пьет, то уж водку.
— Конечно, водку, — подтвердил Тимофей Васильевич.
Даниил понял, что Анин отец завел этот разговор, чтобы смягчить впечатление, вызванное столкновением с сынком инженера. Но Даниил принадлежал к тем, кто не останавливается на полпути. Шутливые препирательства вокруг рюмки водки для Алика и мирный тост, предложенный Аней, не помешали ему заявить:
— Жаль, что не имею здесь права указать таким мальчикам и девочкам на дверь!
— Я
— Папа!
— И больше мне гонолул в дом не приводи. Запомни, Аня.
Когда включили магнитофон и танцующие пары перешли в соседнюю комнату, к Алику подошел светловолосый молодой человек с глубокими черными глазами и подал ему руку:
— Даниил Кивин. А вас, как я слышал, звать Аликом.
— Алик Сивер.
— Вы мне позволите сделать вам одно замечание?
Алик удивленно взглянул на него.
— Понимаете… Не могу слышать, как взрослого человека называют мальчишеским именем. Там, где я был, никогда не слышал я, чтобы взрослого человека называли Васей, Зямой, Колей… Вы меня простите, но я вас буду называть Александром. В шестнадцать лет человек уже не мальчик, а вам, как я понимаю, немного больше шестнадцати.
Он наполнил две рюмки:
— За наше знакомство и за наше будущее. Верю, что мы еще с вами не раз в жизни встретимся. Архитекторам приходится очень много путешествовать.
— Вы архитектор? — спросил Алик, сам не понимая, почему это его так удивило.
— Пока я еще студент, а еще вернее — токарь. Работаю с Аней и ее отцом в одном цеху. Днем работаю, а вечером учусь. Поздновато начал, как-никак двадцать четвертый год пошел, но тут уже вина не моя.
— Вы были на целине?
— Где я только не был за последние годы! Вы ждете здесь кого-нибудь? Давайте попрощаемся с нашими гостеприимными хозяевами и пойдем. Не знаю, как для вас, но для меня в свободное время нет большего удовольствия, чем прогуляться по московским бульварам. Могу иногда так проходить всю ночь… Не бойтесь, вас я к этому понуждать не стану. Но смотрите, как бы вам потом не пришлось пожалеть, что не попрощались как следует с московскими бульварами. Ах, и тосковал же я по ним!..
В коридоре, уже перед самым уходом, Алик взял Аню за руку и, смущенно опустив глаза, произнес:
— Вы сегодня напомнили мне одну мою знакомую… Да, чуть не забыл! Букет, что я вам поднес, был не мой, а Павла. Но букет, который Павел вам завтра поднесет, уже будет мой… Доброй ночи! — Алик легко пожал ее маленькую теплую руку.
XXX
Заснеженные бульвары не вели ни в Марьину рощу, где в крохотной комнатке двухэтажного деревянного дома в глубине двора жил Даниил со своей матерью, ни к одиннадцатиэтажному дому с крытыми мраморными балкончиками на Можайском шоссе, в котором жил Алик. В этих заснеженных бульварах под высокой, плывшей следом луной было нечто такое, что можно было по ним исшагать полгорода, от улицы Кропоткина до Яузского моста, не замечая ни времени, ни расстояния. Алик шел рядом с Даниилом и все к чему-то готовился, чего-то ждал. Он же не приехавший в Москву гость, чтобы Даниил вздумал показывать ему ночные площади и скверы города, и не ради одного лишь приятного времяпрепровождения предложил он ему прогуляться. У Ани, кажется, было достаточно хорошо и уютно, и если Даниил настоял, чтобы они ушли чуть ли не в самый разгар торжества, у него, вероятно, было определенное намерение.
Вначале Алик подумал, что Даниил увел его с торжества, желая выведать что-нибудь о Павле, и только неизвестно — затеял он это по просьбе Аниных родителей, или что-то его самого занимает. Заданные Даниилом вопросы могли даже навести на мысль, что между ним и Павлом происходит что-то неладное. И Алик старался быть как можно осмотрительней и осторожней в ответах. Да ему, собственно, и нечего было особенно рассказывать о Павле — он знал о нем не больше, чем любой другой на курсе. Теперь он мог бы только добавить, что в доме Ани Павел был очень мало похож на того озорного, легкомысленного юнца, носившегося вихрем по коридорам института, и, что точно так же, как странно прозвучало бы, если бы кто-нибудь на курсе назвал Иваненко не Пашей, а Павлом, так странно прозвучало сегодня за столом, когда парень с серебряным перстнем на пальце назвал его Пашкой.