Избранное
Шрифт:
Никто в зале уже не сомневался, что этого молодого человека с глубоко сидящими глазами не так легко перекричать. Алик не представлял себе, что мягкий голос Даниила может звучать так твердо.
— Вспомните эпизод, где Матвей Гаврилович ведет свою роту через Днепр. Такого человека невозможно испугать. И если он молчал, то только потому, что верил, а тот, кто верит, оправдывает все, даже не понимая подчас, ради чего оно совершается.
— Но были ведь такие, что не верили, а молчали.
— Были, конечно, были. Я и таких знаю. Но мне хочется рассказать о тех, кто не молчал.
— Где вы встречали таких?
— Встречал! — вырвалось у Алика, и все в зале оглянулись на него. И тут он вдруг увидел Шеву с Борисом. Они сидели в одном из первых рядов. Алик уже не
Шева низко склонила голову к Борису, и это помешало Алику слушать рассказ Даниила о том, как в гражданскую войну на какой-то станции красноармейцы взяли к себе в эшелон людей, бежавших от погрома. Теперь Алик уже не пропускал ни слова. Из этого эшелона в большом городе высадилась вдова с тремя детьми — мол мала меньше. Все добро, оставшееся у нее после погрома, состояло из темно-зеленой плюшевой скатерти с двумя вышитыми на ней львами. Взяла она эту скатерть и выменяла ее у мельника на муку. Больше у вдовы ничего не было. Голод отнял у нее одного ребенка, второй лежал в больнице, на старшем, шестилетнем мальчике от недоедания уже просвечивала кожа. И тогда вдова опять отправилась к мельнику. Просила сжалиться над ней — дать заработать немного муки, чтобы спасти ребенка. Мельник ответил, что она не единственная в городе, а всем помочь он не может, ему, дескать, тоже никто не помогает.
Даниил пододвинул ближе к себе микрофон.
— В том городе жил известный русский писатель. Сторож мельницы посоветовал вдове обратиться к этому человеку, и в тот же день она была у него. Его дом не был обнесен высокой оградой, у ворот не было охраны. Когда к нему звонили, он сам снимал телефонную трубку, на письма отвечал сам. Большой русский писатель сам открыл ей дверь, ввел в дом, а выслушав, отправился с ней на синагогальный двор, где мыкался ее мальчуган, и отвел его в детский дом. Он, разумеется, не мог предвидеть, что из этого мальчугана когда-нибудь вырастет писатель, — и Даниил назвал псевдоним своего отца.
— Когда много лет спустя среди ночи пришли и увели шестнадцатилетнего внука, единственного ребенка ее погибшего сына, писателя, — Даниил рассказывал о себе в третьем лице, — бабушка прежде всего пришла туда, откуда сын ушел на войну. Мать писателя пришла сюда к одному из писателей, излить свое сердце, просить, чтобы он узнал, где следует, — может, ему скажут, за что у нее отняли внука. Но едва она сказала, зачем пришла, ей сразу же ответили, что тот, к кому она хочет обратиться, принимает редко. Сколько она потом ни звонила, ей каждый раз отвечали, что его нет или что он на заседании. Тогда она стала приходить сюда, надеясь подстеречь его. Однажды, стоя у мраморной доски, на которой высечено и имя ее погибшего сына, она увидела того, кого искала, но подойти к нему не смогла — кто-то из окружавших его остановил старушку, прежде чем она успела вымолвить слово.
— О ком это он?
Алик оглянулся. Тот, кто спрашивал только что у соседа, обратился к Алику:
— Может, вы знаете, о ком он рассказывает?
— Назовите фамилию! — раздались голоса в зале.
— Разве это важно? Могу только сказать, что писатель, о котором я рассказываю, сердечный, кристально честный человек. Я сейчас
— Пожалуйста, пожалуйста, — председатель отодвинул от себя звонок.
— Я не называю фамилии, потому что суть не в этом, — Даниил перестал о себе говорить в третьем лице. — Бабушка моя, как она мне потом рассказывала, от своего не отступилась. Как же так — чтобы мать писателя не могла добиться встречи с писателем? И нашелся знакомый, который помог бабушке составить письмо, и с этим письмом поехала она к нему на дачу. Было холодное осеннее утро, ветреное и дождливое. От станции до дачи было далековато, а бабушка моя тогда была уже не очень молода — ей шел семьдесят третий год. Она нажала звонок у ворот. Прошло несколько минут, и в калитке показался незнакомый молодой человек, взял у нее письмо и велел подождать. Миновало четверть часа, полчаса. Дождь льет, ветер гоняет в лужах пожелтевшие листья, швыряет их в лицо, а она, бабушка моя, все стоит за высокой оградой и ждет. Неужели там, в доме, о ней совершенно забыли, или она, может, не поняла, что сказал ей молодой человек — велел подождать или обещал ответ прислать домой? Она, пожалуй, еще раз позвонит. Но тут открылась калитка, и тот же молодой человек вынес ответ на ее письмо.
Даниил вынул из наружного верхнего кармана сложенный конверт.
— Записка сохранилась, и я хочу вам ее прочесть: «Не могу вам ничем помочь, ибо глубоко убежден, что невиновных у нас не обвиняют».
— И все? — вскрикнули в зале.
— Да, все, — ответил Даниил. — Позднее выяснилось, что писатель ее письма в глаза не видел. Было заведено — не им, конечно, а теми, кто обнес его дачу высоким забором, — чтобы ни один посторонний человек к нему не приблизился, чтобы он не про все прибывающие ему домой письма знал. — Даниил оглянулся на притихшие переполненные ложи и чуть повысил голос. — Так вот, если автора этой записки, честного, уважаемого писателя, можно было убедить, что невиновных не обвиняют, почему же нам сомневаться, что герой романа Бурова Матвей Гаврилович Сотнин глубоко верил во все то, в чем его долгие годы уверяли?
Против сцены, под лестницей показался тот же мужчина в черном костюме, его руки были, как и раньше, втянуты в рукава, и хотя он в тот же миг куда-то исчез, прошло тем не менее некоторое время, прежде чем Даниил совладал с собой и смог продолжать:
— Те, что возводили заборы, меньше всего заботились об обитателях огороженных особняков и дач. Они заботились о себе: пусть видят, что они не сидят сложа руки; пусть думают — раз возводят заборы, значит, это необходимо. Вот в чем было дело. — Даниил повернул голову к Бурову, все время смотревшему на него мягким взглядом своих чуть близоруких глаз. — Те, что насадили столько высоких заборов, упустили одно — без корней ничто не может долго выстоять, при первом весеннем ветре эти заборы должны были повалиться и — повалились. Об этом в вашем романе слишком мало сказано. А кончить хочу тем, что я люблю солнце и хочу больше читать о посаженных садах, чем о заборах.
К трибуне уже шел другой оратор, а зал все еще аплодировал Даниилу, поднявшемуся по скрипящим ступенькам на галерку, где подсел к Алику на край стула. Ораторы на трибуне часто упоминали имя Даниила, соглашались и не соглашались с ним. Но Алик теперь почти не слышал, о чем говорили. Он был занят Шевой и Борисом. Но когда он, после окончания вечера, протиснулся сквозь толпу в зал, Шевы с Борисом уже там не было. Не застал он их и у гардероба.
— Кого ты все ищешь? — спросил Даниил. — Зайдем в ресторан, перекусим, я смертельно голоден, пришел сюда прямо с работы.
— А?
— Отчего ты так рассеян?
Алик опустил глаза:
— Она здесь была.
Даниил искоса взглянул на него и ничего не сказал.
В ресторане все столики были уже заняты. Даниил ни с кем здесь не был настолько близок, чтобы к кому-нибудь подсесть. Он подошел к буфету, взял несколько бутербродов и попросил налить себе и Алику по сто граммов.
— Белой? — спросила буфетчица.
— Нет, нет, дайте нам бутылку армянского коньяка!
Прежде чем Даниил успел оглянуться, Владимир Николаевич Буров взял его под руку: