Избранное
Шрифт:
— Разве это можно забыть? — тяжело переводя дыхание, спросил Алик.
— По-видимому, можно. Но не это самое страшное в истории, что я вам рассказываю. Подлость, наручники, одиночные камеры, допросы, карцеры, этапы — это было во все времена. Страшно другое…
Прошло несколько минут, прежде чем Даниил снова заговорил.
— Однажды ночью во время допроса моего следователя куда-то вызвали, и я остался в кабинете с глазу на глаз со стенографисткой. Она была совсем еще молода, в одном возрасте, вероятно, с Аней, нежная, со светлыми теплыми глазами женщины, которая вот-вот должна впервые стать матерью. Сидим мы так один против другого, я у двери на привинченном к полу стуле, она — за столом у окна. И вдруг я слышу:
— Это она вам так сказала? — у Алика дрожал голос.
— Да, она — женщина, собиравшаяся стать матерью, знавшая, что я у моей матери единственный сын, что мать моя чахнет от горя, не спит ночами, что отец мой погиб в ополчении и, кроме того, что готовил уроки, я ничего еще в жизни не делал. Она, стенографировавшая вопросы следователя и ответы, которые он сам на них давал, верила, понимаете, верила, что я действительно такой, каким следователь изобразил меня в своих ответах. Вот что было самое страшное — верили!
— Зачем все это нужно было?
— Об этом я не раз думал на допросах, после допросов. И, знаете, временами мне казалось, что следователь сам уже верил в то, что он же придумывал, верил, что я действительно такой, каким изображен в его протоколах, и поэтому заставлял меня подписывать их. Если стенографистка могла поверить, то вы тут подавно верили, что мы виновны. Даже в лагере встречал я людей, веривших, что все, кроме них самих, в чем-то виновны. Надо же было найти объяснение тому, что происходило. Я там не раз слышал: «С нижнего этажа меньше видно, чем с верхнего». Нет, меня не уговорить, что молчали только потому, что боялись, а не потому, что верили. Но там не все были такими, как Толин отец, который ради еще одной звездочки на погонах был готов на все. Это ведь он придумал историю с пароходом. Видимо, и Толю сызмальства учили ни перед чем не останавливаться, все и всех сметать с пути. Он меня и устранил.
Алик не узнал собственного голоса, когда спросил:
— И вы смолчали?
— Кому? Толе? А что бы вы, например, посоветовали мне сделать? Дать ему пощечину и отсидеть в милиции несколько суток? Я, возможно, сделал бы это, но его здесь нет. За годы, что меня тут не было, он успел окончить институт, жениться, не на Ире, нет…
— Ну, а ваши школьные товарищи?
— Они не знали ни о чем и, кажется, не знают по сей день.
— Вы ничего им не рассказали?
— Зачем?..
— И они встречаются с ним? Подают ему руку?
— А вы уверены, что среди тех, с кем вы дружили, кому подавали руку, не было таких, как Анатолии? Времена меняются, меняются люди. Не все стоит запоминать.
На безлюдной Таганской площади они сели в такси.
— Что вы завтра собираетесь делать? — спросил Даниил у Алика, когда машина уже неслась по широкому Садовому кольцу.
— Ничего особенного. Уложить чемодан я успею.
— Значит, вы таки едете?
— Конечно.
— Когда?
— Шестнадцатого. В три часа двадцать минут дня.
— Послезавтра, значит, как раз когда я работаю.
Алик повернулся лицом к Даниилу, и ему не поверилось, что человек, сидящий рядом с ним в такси, не придет послезавтра на вокзал проводить его, не верилось, что они знакомы всего лишь несколько часов и, возможно, никогда больше не увидятся. Он ведь ничего не рассказал Даниилу. А у него, у Алика, ведь тоже есть что рассказать. Может, пригласить Даниила к себе?
— Что вы делаете завтра вечером? — спросил Алик.
— Собираюсь в Клуб писателей. Мой отец был литературным критиком. После того как я вернулся, нам снова стали присылать пригласительные билеты на вечера. Когда концерты, хожу редко, но литературные вечера, если только я свободен, никогда не пропускаю. Завтра будет обсуждаться роман «Человек, который молчал». Читали?
Алик развел руками:
— Не могу его достать. В библиотеке за ним такая очередь!
— Да.
— Хорошо. Точно в половине седьмого буду там.
XXXII
Назавтра, почти на целый час раньше условленного, Алик уже был возле Дома литераторов. Он стоял на верхней ступеньке входа в Дом киноактера, что на противоположной стороне улицы, и, хотя был уверен, что раньше шести, четверти седьмого Даниил не придет, вглядывался в каждого человека, появлявшегося на углу и терявшегося в шумной толпе, запрудившей квартал. Отсюда, с освещенных верхних ступеней, Алик одновременно следил за распахнутой осажденной дверью Дома литераторов. Такого ему еще не доводилось видеть. Милиционер, прибывший, чтобы помочь навести порядок, не смог протиснуться к двери. Он, как показалось Алику, был этому даже рад и не меньше его, Алика, удивлялся, что на литературный вечер собралось столько народу. Это чувствовалось в той особой уважительности, с какой милиционер обращался к собравшимся, прося отойти от двери, дать пройти тем, у кого есть пригласительные билеты.
Когда люди наконец отступили от дверей, выяснилось, что некому, собственно, дать пройти — почти ни у кого из осадивших светло-серый дом с высокими занавешенными окнами нет билета, и это окончательно поразило Алика. Он привык, идя на театральную премьеру или на концерт знаменитого артиста, метаться в поисках лишнего билета на отдалении — в двух-трех кварталах от входа, а здесь он не слышал, чтобы кто-нибудь спрашивал о лишнем билете. Здесь, очевидно, рассчитывают на нечто совершенно иное. Алик не знал, что среди собравшихся лишь немногие пришли в надежде, что удастся пройти. Один рассчитывал пройти с кем-нибудь из писателей, другой надеялся на благодушие дежурной у двери, третий просто ждал случая, все остальные с самого начала ни на что не рассчитывали. Их, кажется, вообще мало трогала толчея и давка возле двери. Им было почти безразлично — войдут ли они, не войдут ли. Интересовало лишь одно — что будут говорить о Матвее Гавриловиче, главном герое романа. Его осудят или оправдают. Пока не узнают, они отсюда не уйдут, если обсуждение затянется даже до глубокой ночи. На тех, кто прошел в клуб, они смотрели как на судей и своим ожиданием за дверью и под окнами давали знать, что приговор, который там вынесут Матвею Гавриловичу, их необычайно занимает.
Не знал Алик и того, что обсуждение уже давно началось, не там, в зале, а здесь, на улице, что собравшийся тут народ разделился на две стороны — одна сторона доказывала, что Матвей Гаврилович молчал потому, что боялся, вторая сторона утверждала, что Матвей Гаврилович молчал потому, что верил во все, в чем его уверяли. Алик был так занят поисками Даниила, что ничего этого не заметил. Одно ему с самого начала бросилось в глаза — народ, толпившийся на мостовой и тротуарах, состоял почти сплошь из молодежи. Шум их звонких голосов напомнил ему первый день занятий в институте, когда студенты собрались утром возле запертой входной двери.
— Что вы забрались так высоко? — сквозь шум услышал Алик мягкий голос Даниила. — Поторопимся, вы же видите, что здесь творится.
Алик сбежал со ступеней еще прежде, чем увидел Даниила.
— Сюда, сюда! На, держи билет! Смотри не потеряй его в этой толкотне.
— Ну, а ты? — спросил Алик, радуясь не столько билету, сколько тому, что оба сразу перешли на «ты».
— Я попробую так пройти. Меня тут знают… Тут почти каждого знают в лицо. Наоборот, здесь можно иметь билет и не пройти, тем более что среди членов Союза писателей таких молодых, как мы, вовсе, кажется, нет. Расстегни пальто, если не хочешь остаться без пуговиц.