Избранное
Шрифт:
— Куда? — остановили их несколько голосов.
— То есть как куда? — Даниил показал на Алика, крепко сжимавшего в поднятой руке билет.
Сдав в гардеробе пальто, они поспешили в зал, но на ступенях лестницы, ведущей туда, Даниил вдруг остановился, и Алик увидел перед собой белую мраморную доску, на которой золотыми буквами были выведены имена московских писателей, погибших на фронте.
За несколько минут, что они стояли у высокой доски с цветами на мраморном постаменте, Алик заметил, что все идущие мимо замедляют шаг, склоняют голову. Даниил в эти минуты напомнил ему Вадима Тимофеевича Вечерю у входа в серый дом на Южинском переулке.
— Ты, вижу,
В отделанном темно-коричневым дубом зале с большой хрустальной люстрой, висевшей на толстой бронзовой цепи, уже и стоять было негде. Стояли всюду — вдоль стен, в распахнутых дверях, на внутренних лестницах, что вели к битком набитым шумным ложам.
В угловой ложе случайно нашелся свободный стул. Даниил с Аликом тотчас заняли его, но чуть ли не в тот же миг Даниил вскочил с места и громко сказал:
— Идем отсюда, я не могу сидеть в одной ложе с субъектом, которому не подают руки.
От неожиданности Алик остался сидеть, как прикованный к стулу. Когда он немного позднее вышел из ложи, ему показалось, что все смотрят ему вслед, шепчутся, и в замешательстве еще ниже опустил голову.
— Вот он идет! — толкнул Даниил Алика. — Видишь?
Из той же угловой ложи вышел тучный, среднего роста мужчина в черном костюме и тихими шаркающими шагами спустился по лестнице в шумный зал. Алик успел заметить, что у него круглое, улыбающееся лицо и тонкие губы.
— Помнишь у Лермонтова в «Тамани»?
Алик с недоумением посмотрел на Даниила.
— Помнишь, что говорит Печорин, когда встречается с якобы слепым мальчиком? У Печорина предубеждение против человека с телесным недостатком, а у меня — против человека, прячущего руки в рукава. Ты только присмотрись.
У вышедшего из ложи руки действительно не выглядывали из рукавов, как у человека на холоде. Алик перегнулся через перила и следил за тем, как тот сновал по залу в поисках места.
— Ты только посмотри, как мило улыбается он каждому, как приветливо кланяется каждому, но руку, видишь, он протянуть не смеет, боится, как бы сна не повисла в воздухе, вот и прячет ее в рукав… О, кажется, начинают.
Нет, это кто-то сообщил в микрофон, что невозможно начинать, потому что председатель вечера и автор романа стоят на улице и не могут войти в клуб, такая там давка у дверей. Алик не понял, почему это сообщение вызвало аплодисменты. Особенно громко аплодировали здесь, наверху, на галерке и в ложах, куда забралась преимущественно молодежь.
— Ты только посмотри, как он приглядывается, кто как аплодирует. Видимо, еще надеется, что снова наступит время, когда сможет объявлять врагом каждого, кто не признает его гением, а его единственную книжицу, написанную бог весть когда, — классикой. Он еще, видимо, надеется, что снова будут лес рубить… В вырубленном лесу менее заметно, как мала травинка, в вырубленном лесу травинка может выдать себя за дерево. Даже павших в боях не оставлял он в покое. Знаешь, что сказал мне однажды мой следователь? «Твоему отцу повезло. Будь он в живых, не ходить бы ему на свободе. Только враг мог в статье о сокровищнице советской литературы не упомянуть такого писателя, как…» И он назвал мне фамилию вот этого субъекта, о ком вряд ли кто-нибудь помнит, что он был когда-то писателем.
Снова послышались аплодисменты. Среди тех, кого Алик увидел за столом президиума на невысокой открытой сцене, он некоторых узнал по портретам, других слышал по праздникам у памятника Маяковскому и на Манежной площади. Но большинство было ему
— Вон тот, что нагнулся над столом и пишет в блокнот, автор романа Владимир Буров, — показал Даниил Алику, когда обсуждение началось.
— Где они, те, что нападали на роман? — несся с трибуны хриплый голос. — Почему прячутся? Пусть выйдут сюда и скажут!
— Правильно! — отозвались из лож молодые голоса.
Раздались оглушительные аплодисменты.
— У нас тут не представление, товарищи, — обратился председатель к переполненным шумным ложам, — мы с вами собрались, чтобы спокойно и по-деловому обсудить новое произведение нашего коллеги. Вот и прошу не мешать. Обращаюсь главным образом к нашим гостям, к нашим молодым страстным читателям.
После того как председателю вечера пришлось прорываться сквозь толпу в битком набитый зал, было, разумеется, лишним напоминать кому-либо, что здесь не представление. Но на обычный литературный вечер сегодняшнее обсуждение тоже не походило. И это председатель почувствовал по шуму и по аплодисментам, становившимся раз от разу все сильнее. Он уже не пытался их прекратить. Он только время от времени для виду позвякивал звоночком.
Алику тоже хотелось шуметь, аплодировать, но удерживал задумчивый вид Даниила, его молчание. Из речей Алик уже знал, что рассказывается в романе, и почти все имена героев. Не знал он лишь одного — с кем ему согласиться, с теми ли, кто считал, что Матвей Гаврилович Сотнин действительно верил во все, что ему говорили, и поэтому не встал на защиту своих самых близких друзей, или с теми, кто считал, что он молчал из страха, из боязни навлечь на себя подозрение. Прислушиваясь к выступлениям, Алик не мог понять, почему эти несколько парней и девушек, сидевших возле него, так громко аплодировали и кричали «правильно!», когда кто-нибудь из ораторов обвинял Матвея Гавриловича. Откуда они все знают, эти мальчики и девочки, как уже и Алику хотелось называть их? На сколько лет они старше его? Что он, Алик, до своего знакомства с Даниилом знал о вещах, обсуждаемых здесь сегодня?
— Слово предоставляется товарищу Кивину!
Когда Даниил направился к трибуне, в ложах и на галерке начали аплодировать. Алик услышал, как сзади него кто-то спросил:
— Это студент?
— Рабочий и студент, — обернувшись, ответил Алик. Он тоже аплодировал, хотя не знал, почему для Даниила делают исключение. Потому, что молодежь смотрит на него как на своего представителя?
По-видимому, Даниил тоже так воспринял это и обратился сначала к тем, кто ему аплодировал.
— Напрасно вы мне так аплодируете. Я не принадлежу к тем, кто обвиняет Матвея Гавриловича в трусости. Я вообще не понимаю, почему некоторым хочется доказать, что поведение Сотнина было следствием трусости. Если так, получается, что каждый, кто тогда молчал, был…
— Все тогда молчали! — выкрикнул кто-то в зале.
— Неправда! И не это хотел сказать в своем романе Владимир Николаевич.
— Разумеется, нет, — Владимир Николаевич Буров еще ниже склонился над столом.
— Не принадлежу я также к тем, кто все хочет свалить на время, превратить день в ночь. Что? Небо вчера было сплошь в облаках? Солнце вчера совсем не светило? Откуда берется, что некоторые хотят превратить в ничто все, что было вчера, а если ты им говоришь, что вчера тоже светило солнце, они тотчас объявляют тебя «человеком до Двадцатого съезда»? Откуда берется, что некоторые из нас дают мальчикам и девочкам, еще сидящим на родительских хлебах, уговорить себя, будто это они изменили время, будто это их заслуга? Напрасно вы там шумите, вам меня не перекричать!