Избранные труды. Норвежское общество

Гуревич Арон Яковлевич

Система доказательств в суде у древних заключалась в том, чтобы стороны четко и не сбиваясь произнесли клятвы и установленные формулы и чтобы их поддержало необходимое число свидетелей-сопри-сяжников. Память в бесписьменном обществе играла огромную социальную роль, и победа в тяжбе доставалась тому, у кого были преимущества по части знания древних обычаев и обстоятельств дела. Свидетели в тяжбах об одале должны были пересказать то, что они слышали от своих отцов и дедов²⁷. Ульвльот, вероятно, не зря провел в Норвегии три года, изучая право Гулатинга: он должен был запомнить все то, что могло быть включено в исландское право. Здесь как нельзя более к месту были «пиво памяти», о котором Фрейя просит Хюндлю, и жертвы и мольбы к богам о помощи, завершающие песнь. Хюндля многократно называет Оттара heimskr, «глупцом», «простаком». Может быть, в данном случае в это прозвище

вкладывается тот смысл, что Оттар не помнит своей генеалогии, не обладает знанием, которое дало бы ему победу, ибо знание мифов и генеалогии, происхождения людей и мира давало могущество. «Мало чего не сумеет мудрый», — гласили «Речи Высокого» (107). Готовясь к судебной тяжбе, человек должен был мобилизовать все свои способности и знания, прежде всего память. Эта подготовка в «Песни о Хюндле» как бы вынесена за пределы личности самого Оттара: его готовит к предстоящему богиня Фрейя, почитателем которой он является.

Как видим, ошибочно считать упоминание Фрейи в «Песни о Хюндле» не более чем внешним обрамлением генеалогических сведений, не имеющим никакой связи с содержанием песни. Здесь, напротив, есть прямая и существенная связь. Оттар может быть уверен в успехе своего дела на тинге, ибо на стороне его — могущественная богиня, с помощью которой он получил необходимые генеалогические сведения. В этом смысле «Песнь о Хюндле»— грандиозное воплощение социальной памяти общества, которое еще в значительной степени мыслило категориями мифа.

Параллели между реальными порядками владения одалем и ситуацией, рисующейся в «Песни о Хюндле», можно, как мне кажется, несколько продолжить. Владельцы одаля в Норвегии назывались одальма-нами, или хольдами. Термин holdr в древней поэзии, как уже подчеркнуто выше, означал «человек», «герой», «воин», и в этом значении термин обычно встречается в песнях «Старшей Эдды»²⁸. В восточнонорвежских записях права, как и в «Младшей Эдде», хольды фигурировали в качестве полноправных и родовитых бондов. Однако ранее мы убедились в том, что в западнонорвежских судебниках хольдами названы уже только привилегированные лица, которые составляли аристократическую часть населения, по объему своих прав стоящую на первом месте после служилых людей короля — лендрманов. Основу их привилегированности образует родовитость, обладание старинным одалем.

«Песнь о Хюндле» — единственная песнь, в которой термин holdr употребляется не в обычном для «Старшей Эдды» значении «человек», «воин», а как обозначение знатного родовитого, Holoborit в ней сопоставляется с hersborit, т.е. «рожденный от хольдов» — с «рожденным от херсиров», племенных предводителей; вместе они принадлежат к «лучшим в Мидгарде» (см. строфы 11, 16). Не такой ли смысл имеет и термин oplingar, употребляемый в связи с этими терминами? Уже давно было высказано предположение, что этот термин — не имя собственное, а appellativum, указывающий на знатное происхождение²⁹. Не связано ли специфическое толкование термина holdr в этой песни с западнонорвежской ситуацией ХП и Х1П вв.?

Оттар — потомок херсиров и хольдов, он одальман, ведущий свой род от знатнейших семей Норвегии, от древних героев и вообще от лучших из Мидгарда, т.е. людей «срединного мира», а потому его права на наследство неоспоримы.

Произведенное мною сопоставление генеалогических перечней «Песни о Хюндле» с постановлениями западно-норвежских судебников, разумеется, не преследовало цели превратить эту песнь в иллюстрацию к законодательным нормам или найти в ней их прямое отражение. Перед нами — памятники, порожденные совершенно различными общественными потребностями и исходящие, вероятно, из разных социальных слоев. Поэзия и миф, с одной стороны, и право, обычай — с другой, весьма далеки друг от друга. Впрочем, всегда ли так уж далеки? Существовала ли между ними в давние времена та пропасть, которая разверзлась между поэзией и правом в новое время? Исследования германского права и средневековой поэзии приводят к противоположному выводу: они соприкасались между собой гораздо теснее и чаще, чем это можно предположить, если исходить из современных представлений о сферах, охватываемых искусством и законодательством³⁰.

Как раз средневековое скандинавское право в этом отношении в высшей степени показательно. В его нормы проникло немало поэтических образов и поговорок, аллитерированных формул и ритмических оборотов. В записях права подчас можно найти как бы небольшие повествования, своего рода «микросаги». Прямая народная речь то и дело прорывается в постановления закона. Формальное и рационалистическое мышление юристов еще не сообщило этому праву сухости и не искоренило в нем живости и, осмелюсь сказать, поэтичности. Конкретной

наглядности описываемых в скандинавских судебниках казусов далеко до стройности и обобщенности римского права, описываемые в них ситуации взяты прямо из жизни. Эти законы еще не знают особого юридического языка, как не знакомы их творцы и со специфическим правовым мышлением. Поэтому формула примирения оказывается поэмой, в которой оживает весь мир, населенный людьми — христианами и язычниками, мир, где матери кормят детей, а дети зовут мать, где плывут корабли и блестят щиты, скользят на лыжах финны, люди зажигают огонь и сеют зерно, и повсюду, где светит солнце, небо круглится, воды текут в море, падает снег, растут сосны и летит сокол, нарушитель примирения будет вне закона³¹. Чту это — заклятье, песнь или юридическая формула? И то, и другое, и третье!

С другой стороны, ведь и в песнях «Старшей Эдды» нетрудно найти то, что можно без особых натяжек назвать правовыми нормами. «Речи Высокого» полны афоризмов житейской мудрости, которые нередко являлись и юридическими максимами. Напомню приведенный выше пример: «дар всегда ждет вознаграждения» (еу ser till gildis giof)³²; это изречение почти буквально повторяется в «Законах Гулатинга»: «дар не считается возмещенным, если за него не дано равного» (engi er [giofl launao. nema iammikit kome igegn. sem gevet var)³³.

В древнем сознании различные сферы — мораль, право, поэзия, миф — еще не разошлись или во всяком случае не разведены в такой мере, чтобы между ними не было соприкосновения. Напротив, они как бы взаимопроникают, переливаются одна в другую, и с этой особенностью сознания людей того времени, обусловленной слабой расчлененностью их общественной практики, необходимо считаться, если мы хотим что-либо понять в их поэзии и в их праве.

В основе права и в основе мифа, при всех их различиях и даже противоположности, лежала общая модель действительности, нередко выражаемая даже одинаковыми понятиями и словами. Мир, в представлении древнего скандинава, образуют противостоящие друг другу Мид-гард (miogaror) и Утгард (utgaror), мир людей, «срединная усадьба», и мир чудовищ и великанов, «то, что находится за оградой», и в песнях «Старшей Эдды» изображена борьба этих двух миров, олицетворяющих культуру и дикую природу, добро и зло. Но вспомним: когда в исландском и норвежском праве нужно было перечислить различные категории земельных владений, за нарушение прав на которые полагались разные возмещения, то их описывали в терминах innangaros и utangaros, т.е. огороженные владения и земли, находящиеся за пределами усадьбы. Космос эти люди моделировали так же, как и собственный узкий мирок, и не только мир людей, но и мир богов — Асгард (Asgaror), который тоже представлял собой двор³⁴.

Оттар «Песни о Хюндле» готовится к тяжбе из-за одаля. В предыдущих разделах этой работы одаль характеризовался преимущественно как специфическая форма земельной собственности. Но если вдуматься в содержание, которое сами средневековые скандинавы вкладывали в это понятие, то мы убедимся, что оно принадлежало к числу центральных мировоззренческих категорий их сознания. Одаль — наследственное владение семьи, рода. Вместе с тем это и вся совокупность прав и понятий, связанных с обладанием землей. Ибо одаль — также и «родина», «отчина»; для каждого одальмана его усадьба была его родиной.

Человек и его семейная группа неотделимы от наследственного земельного владения. Как повествует «Сага о Стурлунгах», когда Снорри Стурлусон вознамерился переселиться из своей усадьбы Борг в Рейкь-ярхольт, одному из домочадцев приснился предок Снорри, великий скальд Эгиль Скаллагримссон, выразивший свое неудовольствие тем, чго представитель его рода бросает старое семейное достояние; из его слов явствует, что своим поступком Снорри проявляет пренебрежение к земле, на которой он и весь его род преуспевали, господствуя над окружающим населением³⁵. Пренебрежение по отношению к владению предков! В высшей степени показательное выражение: отчина, земля рода не мыслится как инертная материя, безразличный объект; люди испокон веков, «со времен языческих курганов», живут на ней, и «сила земли» как бы вливается в них, давая им могущество и преуспеяние. Заслуживает всяческого внимания и термин fraendgaror («усадьба сородичей»), который был применен тем же Эгилем в поэме «Утрата сыновей»: гибель сородичей воспринимается как невосполнимая брешь в ограде, которой уподоблен круг родственников. Garor, «двор», — это и есть родственный коллектив! Подобно тому как бонд или хольд наследовали от предков свой одаль, так и король Норвегии вступал в права отцовского наследия, занимая престол: он рассматривал страну как собственный одаль.