Изгнание беса

Столяров Андрей

В дверях произошла заминка. Скотина Бак придрался к Петеру. Держал его левой рукой, закрутив куртку на горле. Орал, свирепея:- Я тебя научу, скотина! . . Ты будешь, скотина, знать, кто я такой, скотина! . .- Щуплый Петер мотался, как тряпка. Отвечать – не осмеливался. Кончилось это, как и должно было кончиться. Скотина Бак махнул литым кулаком. Удар был глухой и отрывистый. Петер осел, коротко хлипнув. Сволочь этот Бак. Всегда бьет в висок – и насмерть. Кулак у него пудовый. Еще хвастается, что убивает с первого же раза.

Я смотрел и никак не мог вспомнить его в ливрее с галунами и позументами. Хотя видел. Как он, согнувшись и приклеив к лицу улыбку, открывает двери. Получив чаевые, тихонько свистит:- Бл-дарю-вас .. . Щетина, мутные вены глаз, лиловые щеки, отвисшие с перепою . . .- Что с нами делает Оракул? Или точнее – что мы сами

делаем с собой?

– Ста-ановись!. .

Боковые подгоняли опаздывающих.

– Я все это уже видел,- сказал Хермлин.- В сороковом году. Мне было тогда четырнадцать лет, мы жили в Европе. Нас собрали и повезли – целый эшелон. То же – лагерь, собаки, дым из труб .. . Мои родители так и остались там , . .

Моросил мелкий дождь Земля раскисла, перемешанная сотнями ног. Намокла куртка. По телу полз озноб. Я не ответил Хермлину. Я уже объяснял, что это – модель, и он не поверил. Многие не верили. Солдаты были настоящие – рослые, веселые, уверенные в своем превосходстве. Стены в бараках – из обыкновенного дерева, проволока – железная, свекла в баланде – как свекла, жесткая и сладковатая. И главное, настоящими были ежедневные смерти – от пули, от ударов дубинки, или просто от истощения на липком бетонном полу лазарета.

Нас выгнали на аппельплац. Лучи прожекторов белыми мечами падали с неба, ослепляя и выхватывая полосатые, мокрые фигуры. Я оказался во втором ряду. Это было хорошо. Меньше опасности попасться на глаза. Чем реже тебя замечают, тем дольше живешь. Такое правило. Я это быстро усвоил. Женский лагерь выгнали тоже. Они стояли напротив – темной шеренгой.

Аккуратно обходя лужи, из приветливого домика канцелярии вышел Сапог – в жирном резиновом плаще. Откинул капюшон. Надрываясь, закричал по-немецки. Скотина Бак переводил, спотыкаясь с похмелья. И так можно было понять:-. . . Попытка к бегству! . . Бессмысленно! . . Следует выполнять! . .- Клейст обвисал на мне. Он здорово раскис за последние дни. Бормотал:- Я недолго . . . чуть согреться … я умру – пусть . . . только не в лазарет . . .- Я его понимал. О лазарете ходили жуткие слухи. Оттуда не возвращались. Сапог перестал кричать. Вдруг вывели Водака – под руки – двое солдат. У него волочились согнутые ноги. Он был страшно избит.- Конечно,- сказал Клейст ,- я его предупреждал,- Заткнись,- сказал я сквозь зубы. Они остановились перед строем, облитые прожекторами. Сапог опять закричал:-.. . Пойманный беглец! . . Согласно лагерным правилам! . . Всякий, кто! . .- Скотина Бак повторял хриплым эхом. Солдаты завернули Водаку руки и привязали к столбу, врытому в землю. Так совершались экзекуции. Отошли. У Водака упала голова. Он был без сознания. Я закоченел. Плохо, что все это видит Катарина. Она уже на пределе. Сапог снова начал кричать.-

Это ужасно,- прошептал Хермлин.- К чему мы пришли? Неужели все сначала? Вы говорите, что это Оракул? Не знаю – как можно ; . . Ведь он разумный? Я ничего не понимаю в этом: зачем нам такой Контакт? . . Войны, лагеря, казни .. . Сапог – тоже молекулярная кукла? А солдаты? Какой -то кошмар . . . Мне семьдесят лет, и я кончаю тем, с чего начинал . . . Надо прервать Контакт. Мы лее просто не понимаем друг друга. Словно двое глухих говорят по телефону… 51 читал где-то: может быть, и у них так же – наши самые невинные действия вызывают катастрофу .. . Зачем это им и зачем это нам? . .- Прошипела автоматная очередь, почти неслышно в дожде. Водак обвис на завернутых руках. Его отвязали, и он повалился. Сапог скомандовал.

– Вот,- сказал Клейст,- он приказал выходить на работу, а сейчас всего пять утра . ..

– Заткнись …

Мы повернулись и пошли. Мимо бараков. Мимо тройного ряда колючей проволоки. Действительно к каменоломням. Клейст хватался за меня, и я не мог его оттолкнуть. Была какая-то пустота. Я переставлял ноги. Хермлин был прав. Контакт двух разумов. Мы и не думали, что так сложно будет понять. Неимоверно сложно. Просто понять. Даже если обе стороны хотят этого. Ждали праздника. Ждали восторгов и открытий. Чтобы – рука об руку. А тут – понять: столб на аппельплаце, холодная грязь, секущие свинцом пулеметы. Вот здесь, у горелой опоры, погиб Йоазас. Его назначили в лазарет, и он бросился на проволоку. Предпочел сам. А до этого бросился Манус, и еще Лилли, и Гринбург. А Фархад ударил Скотину Бака, а Матуло- вич прыгнул с обрыва в каменоломне, а Пальк вдруг ни с того ни с сего пошел через плац ночью – во весь рост, не прячась. Угнетала бессмысленность.

Одно дело – война. Враг в каске и с автоматом. Осязаемый противник, которого ненавидишь. И другое дело – если все это игра, куклы, манекены,созданные Оракулом.- Он исследует социальное устройство Земли,- говорил мне Кэрт- ройт, базис-аналитик из Лондона,- простейшие явления. Как будто изучает азбуку. Жаль, что у нас такая азбука. Может быть, изучив, он перейдет к более сложным построениям,- и добавлял, кутаясь в одеяло,- я почему-то боюсь этого . ..- Когда состоялся разговор – неделю назад, десять дней? Я уже не помнил. Он потом сошел с ума и был отправлен в лазарет. Время сливалось: тачка, нагруженная камнями, теплая бурда из свеклы, скользкая умывальня, сон – как обморок, проверки на рассвете в пронизывающем и мокром ветре, собачье лицо Бака … Я завидовал Осборну. Подумаешь – землетрясение, саранча там железная: смотри и записывай. Брюсу я тоже завидовал . . .

Дорога пошла вниз. Клубами дыма всплывали по сторонам шевелящиеся кусты. Охранники сомкнулись, отпустили поводки у собак. Я вспомнил Катарину – какой она была в последний раз. Она совсем сдала. Сколько же. это будет продолжаться? Апокалипсис длится около трех месяцев. По субъективному времени. Хермлин каждый вечер перед тем как залезть под колючее одеяло огрызком карандаша ставил крестик на стене, в изголовье. И каждые десять крестиков отчеркивал поперечной чертой. Сегодня двадцать шестой день. Осталось более двух месяцев. Если длительность совпадает. Два месяца – это кошмар. Катарина столько не выдержит. И я не выдержу тоже. И никто не выдержит. Правда, длительность может оказаться и меньше. Остается надеяться. Но она может оказаться и больше.

Мы спустились в котлован. Наверху запаздывали со светом,и охранники матерились. Иногда постреливали в воздух. Разносилось гулкое эхо. Они были злы. Дождь моросил, не переставая, и вместо того, чтобы дуться в карты в теплой и сухой казарме, им приходилось тащиться за два километра в чертовы каменоломни и мокнуть на холоде, следя за паршивыми хефтлингами.

– Стой!- раздалась команда.

И сразу вспыхнуло. Четыре прожектора, разнесенные по углам, залили ущелье молочным облаком. Раньше здесь были разработки мрамора. Вероятно, жила истощилась и их забросили. Глыбы, обвалы, монолиты, поставленные на ребро, придавали месту вид хаоса, который, наверное, был в момент сотворения мира, когда небо только что отделилось от земли.

Подошел Бурдюк. Постоял, заложив пальцы за пояс полосатых штанов. Свисало могучее брюхо, ему и лагерные харчи были нипочем. Мотнул головой – стройся. Я вышел. И Хермлин вышел. Мы были в одной команде. Клейст старался идти сам, тут нельзя было показывать слабости – могли списать, а то и просто кончить на месте. Бурдюк осмотрел нас, словно видел впервые, и молча зашлепал к груде тачек. Мы разобрали инструмент. Нам повезло. Мы попали в возчики. Толкать тачку было все-таки легче, чем рубить камень.

– Сегодня – глаз,- просипел Бурдюк, ни к кому особенно не обращаясь.

Отошел – наблюдать.

– Начина-ай! . .

Я торопливо покатил тачку туда, где уже стучали первые кайла. Бурдюк предупредил, что следить будут особо. Твердый человек был этот самый Бурдюк. Кремень. За это его и поставили арбайтсауфзейером. Он держал пивнуху в подвале, в центре города, и не забывал что многие из нас были его клиентами. Хотя другие блоковые забыли. Обо всем сразу. И навсегда. А Бурдюк не забыл. На третий день после прибытия в лагерь я попал в каменоломни, среди других штрафников. Тогда так же лил дождь, только сильнее. Тропинка размокла, и колесо соскальзывало. Тачка весила тонну, никаких сил не было удержать ее. Я упал и даже не пробовал подняться. Вода текла по лицу. Безобразным комком трепетало сердце. Жизнь кончилась – здесь, на липкой земле. Скотина Бак стоял надо мною – здоровенная, сизая ряха, и орал:- Вставай, скотина! ..- Я знал, что он убьет меня и не вставал – пусть убивает,- Поднимите скотину!- приказал Скотина Бак. Меня подняли. Те, кто забыли.- Теперь ты, скотина, узнаешь, кто я такой,- пообещал он. И махнул кулаком. Но кулак поймали. Бурдюк перехватил волосатой лапой.- Ты чего это?- удивился Бак.- Оставь его.- Чего-чего?- Говорю: оставь…- Скотина Бак начал краснеть и раздуваться, и я уже думал, что он сейчас убьет Бурдюка, но Скотина только вырвал руку и ушел, обложив нас по-черному. Он был швейцаром в баре, а Бурдюк, посмотрев на меня – грязного, дрожащего, не верящего, что жив, сплюнул и сказал:- Дерьмо собачье ваш Оракул,