Изгнание беса
Шрифт:
Подобная интерпретация событий была ценна уже тем, что часть вины перекладывалась на Землю, и принесенные жертвы получали таким образом хотя бы видимость оправдания. К сожалению, отсюда неизбежно вытекало, что реализация «Предела разума» повлечет за собой уничтожение планеты, но эту сторону вопроса предпочитали не обсуждать вообще.
Дневник Осборна в его восстановленном виде гласил: «. .. книга с семью печатями – треть небосклона .. . Печати из багрового сургуча .., Кто достоин открыть сию книгу и снять печати ее? (фраза дословно) . . .. Человек в белых одеждах-от них сияние… В нем что-то овечье . . . Берет книгу – старцы кланяются … животные трепещут крыльями … Снимает печати … Четыре всадника!.. Боже мой!.. Четыре всадника выезжают на площадь!.. Я отлично вижу их – за разрушенным фонтаном … Картина Дюрера … У коней ребра, как обручи на бочках … мосластые ноги .. Ужасный грохот копыт .. . дымится булыжник … Скелеты в седлах, полированные желтые кости, фаланги пальцев, безглазые, улыбающиеся черепа .. . Конь белый – всадник с луком, конь рыжий – всадник с мечом, конь вороной – всадник с весами, чашечки пляшут, как сумасшедшие, конь бледный – всадник с косою на плече… Имя ему – смерть, за ним катится черный, набухающий ком: когти, рога, свиные уши … Ад идет по земле … Еще две печати .. . Трясутся стены, трудно писать … Сыплется
Этот чрезвычайно интересный и, пожалуй, самый полный, если не считать протоколов Брюса, документ был найден в запаянной металлической коробке под развалинами дома на центральной площади в Бронингеме. Сам Осборн несомненно погиб. Фотокопии дневника странным образом попали в руки журналистов и были частично опубликованы. Последовала небывалая вспышка религиозного экстаза. Вопрос о сути апокалипсиса смутил умы. «Если не Он, то кто?»- вопросил с кафедры епископ Пьяченцы. За что и был лишен епархии. Князья церкви медлили и колебались. Поговаривали о созыве Вселенского собора. Научный комитет железной рукой отвергал любые теологические построения. Еще можно было со скрипом и мучениями принять точку зрения Карло Альцони, профессора богословия в Панте, о том, что нынешнее появление Оракула есть уже второе в истории человечества, а память о первом сохранил для нас Новый завет. Это было не то чтобы истинно, это было научно допустимо. Но ведь даже в компетентной среде Комитета делались попытки настоящих экзогез, правда, тщательно упакованных в сухой каркас узкоспециальной терминологии. Например. Земля и Оракул едины. Никакого внешнего Контакта между ними нет и быть не может. Оракул существовал всегда. Само человечество является продуктом его деятельности и всем ходом своей истории участвует в выполнении программы, цель которой пока неясна. Любопытный образец совмещения Творца и феномена неизвестной нам космической культуры.
Концепция бога не выдерживала критики. Апокалипсис продолжался восемнадцать минут и охватил сравнительно небольшой район – собственно Бронингем, то есть, был ограничен во времени и пространстве. Правда, в эпицентре событий длительность его была значительно больше: дневник, например, отмечает шестьдесят восемь дней, а строго последовательный протокол Брюса даже девяносто одни сутки – плотность времени имела выраженный градиент, но проблема хроноклазма решалась чисто физическими средствами и не требовала привлечения потусторонних сил. Тем более, что существовали крайние точки зрения. Апокалипсиса вообще не было, заявили Антонов и Бельц, отражая одну из них. Оракул передал некую информацию, предназначенную коллективному сознанию. Содержание ее не имеет аналогий в культуре Земли – информация была воспринята иска- женно. Насильственно объединенный, хаотический разум реципиентов Бронингема обратился к знакомым зрительным формам. Поток овеществленных ассоциаций хлынул в единое русло. Армагеддон – дело случая. Мы видим не то, что нам показывают. Катастрофа была сугубо психологической. Нет никаких доказательств. Записи Брюса не убеждают, это всего лишь записи и ничего более.
Действительно. Региональные станции даже в непосредственной близости от Бронингема не зафиксировали сейсмической активности, и метеослужба также не отметила значительных атмосферных явлений. Но семь чаш гнева божьего пролились на землю … «… И сделались град и огонь, смешанные с кровью, и третья часть деревьев сгорела, и вся трава зеленая сгорела, и большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью, как бы мертвеца, и все одушевленное умерло в море, и поражена была третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была, так, как и ночи» . . . Лаборатория Брюса находилась на окраине города, в излучине реки. Градины синего цвета били, как пули, глубоко уходя в землю.
Двое сотрудников погибли, не успев укрыться в здании. Брюс распорядился надеть противогазы и освинцованные костюмы радиационной защиты, что спасло жизнь многим, когда запылал воздух. Он сразу сориентировался – записи в протоколе с самого начала велись четко и чрезвычайно подробно. В столовой обнаружились продукты. В мастерских нашелся движок средней мощности. Удалось подключить кое-какую аппаратуру. На частично сохранившейся магнитофонной пленке среди гула, скрежета и тресков можно было разобрать далекий голос:- Горе, горе, горе живущим на земле!.. Эта запись вызвала ожесточенные споры и обвинения в фальсификации. Лаймон, накрывшись металлическим щитом, принес образцы градин. Они обладали громадной теплоемкостью и буквально прожигали тигли. Первая неделя прошла сравнительно спокойно. Группа даже увеличилась за счет жителей ближайших домов. Но в понедельник, на исходе дня, вострубили ангелы, имеющие семь труб… «И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде – Полынь: третья часть вод сделалась полынью»… Умер молодой Бингсби, и еще четверо сотрудников получили тяжелое отравление. Положение сразу ухудшилось. Дистилляцию наладили с трудом. Пробы полынной воды были запаяны в сосуды из пероксного стекла. Позже анализ обнаружил в них «росу Вельзевула», что нанесло серьезный удар психологическим интерпретациям апокалипсиса. Наибольший интерес представляет упоминание о «запечатленных», которые должны были спастись. Брюс сам видел – голый, перепачканный землей человек шел через двор по горящему мазуту, и на лбу его фосфором пылала зеленая печать. Он не отозвался на оклики и пропал в смертельном дыму. Согласно источнику, «запечатленных» должно было быть сто сорок четыре тысячи. Цифра явно завышенная. Но уже после апокалипсиса ходили слухи о чудесных исцелениях и божьих людях, не горящих в огне и не тонущих в водах. Всплывали конкретные имена. Операция «Иоанн» получила новую фазу развития. Возобладало мнение Хертви- га, что Оракул путем апокалипсиса пытается найти посредников для Контакта –
Подобную символику можно было толковать как угодно. Что и делалось. Но огромный шок, испытанный человечеством, заставил впервые осознать некоторые масштабы: Земля и Вселенная – искра жизни в океане холода и пустоты. Кто мы и зачем?- этот вопрос волновал теперь не только горстку философов. Было сильнейшее разочарование. Ладислав Сморгла в предисловии к своей книге «Зерно культуры» писал: «… происходит очищение базиса цивилизации, сущности ее – того, что объединяет людей независимо от пестрой мозаики расовой, государственной или социальной принадлежности … Как ни странно, единым связующим звеном в настоящий момент оказалась религия. Именно ее и пытается познать Оракул, даже не подозревая, что на самом деле сохранилась одна скорлупа, а содержание давно превратилось в сухую и слабую пыль. К сожалению, западная культура не смогла представить ничего более существенного, чтобы продемонстрировать иному Разуму самую суть человечества …»
В темноте завыла сирена – вынимая душу, выдергивая по нитке каждый нерв.- Встать!..- в самое ухо заорал Скотина Бак.- Слезай, скотина!..- Я кубарем полетел с нар. Стуча зубами, натянул штаны, продел руки в полосатую куртку. От нее разило карболкой. Она если и согревала, то самую чуть, но спать в одежде все равно не разрешалось. Скотина Бак, не ленясь, сам, два или три раза за ночь обходил бараки и, если замечал непорядок, срывал с провинившегося задубевшее, драное одеяло, ударами резиновой дубинки гнал из теплого и затхлого нутра – ставил снаружи, в ледяном сумраке, под синим кругом дверной лампы – на весь остаток ночи.
– Сми-ирна!..
Блоковые, выказывая усердие, побежали в проходе. Рассыпали тычки. Сопели и матерились. Но больше для виду. Они жили тут же, в закутке, за дощатой перегородкой и знали, что ночью, когда в придавленных темнотой бараках тихой змеей от стенки к стенке ползет въедливо- ядовитый шепот, каждый из них может запросто лечь и не проснуться – найдут утром с посиневшим языком и вытаращенными от удушья глазами. Поэтому блоковые даже под совиным взглядом Скотины Бака лишь бодро суетились – на месте, стараясь не забираться далеко в гущу копошащихся, с трудом разгибающихся, полосатых тел. Я улучил момент и как всегда сунул на грудь сбереженную пайку – ощутил кожей колючую твердость хлеба. У меня ныла спина, и позвоночник, хрустя, разламывался на части. На скуле немел кровоподтек: это приложился Сапог, увидев, что я везу полупустую тачку. Я не сразу вспомнил о Водаке. А когда вспомнил, тут же вылетела из головы и спина, и нарывающий палец, и то, что вчера, перед отбоем, сидя на нарах, я с тоской и горечью кончиком языка сковырнул два левых зуба и выплюнул их в ладонь.
Лежанка Водака была пуста. Рядом со мной – по порядку номеров, его тоже не было. Я чуть было не сел обратно. Но Скотина Бак, будто почуяв, воткнулся в меня дикими глазами. Или не в меня. Все равно. Никогда не угадаешь, куда смотрит эта сволочь.
Клейст, хрипя отбитой грудью, держался за верхние нары.
– Ушел … Слушай – ушел все-таки … Ах, майор, я же предупреждал – поймают его …
Он еле стоял.
– Теперь расстреляют каждого пятого …
– Тебя-то не расстреляют,- сказал я.
– Меня – вряд ли . .. Бак прикончит .. . Мордой в грязь … Скоро уже … наверное, сегодня …
– Вчера ты говорил то же самое.
– Внимание! Выходи!- заорали блоковые.
Встали в дверях, выпятив звериные подбородки. Скотина Бак махнул дубинкой. Деревянные подметки десятками молотков застучали в пол. Передо мной качалась сутулая спина Хермлина. Он непрерывно кашлял, сотрясаясь всем телом. Водак, вероятно, ушел ночью, где-то в середине, когда часовые на вышках клюют носами, вздрагивают и ознобленно подергивают непромокаемые плащи. Выйти из барака не проблема. Труднее пересечь плац – гладкий и голый, пронизываемый голубыми лучами прожекторов. Охрана стреляет в любую тень. Просто так. От скуки. Чтобы не задохнуться сном среди грузной и непроницаемой темноты. Я прикинул шансы. Шансы у него были. Если отбросить Клейста, его предсказания. У каменоломен проволока идет всего в один ряд. И ток через нее не пропущен – не дотянули провода. Там есть одна канава. Мы ее сразу заметили, в первый же день. Неглубокая такая – полметра. Тянется через поле к оврагу, заросшему кустарником. Очень удобно, с вышек не просматривается. Правда, она заколочена щитом под проволокой, но внизу течет ручей, и Водак говорил, что земля, наверное, мягкая, можно подкопать. Так что плац – самое трудное. Я остро позавидовал ему. Пробирается сейчас по дну, раздвигает мокрые ветви. Мне уйти было нельзя. Потому что – Катарина. А так бы .. . Отсюда до города километров пятьдесят. Завтра к вечеру могли бы быть там. Или еще раньше выйти к передовым постам. Хотя – какое завтра. Это для нас – завтра, и послезавтра, и неделя, и месяц. А для них там, за чертой хроноклазма,- одно бесконечное сегодня.