Изгнанник. Каприз Олмейера
Шрифт:
Женщины перестали толкаться и застыли. Олмейер стоял спиной к дверному проему, не замечая, что там происходит, и говорил извиняющимся тоном, хотя и не без досады:
– Судя по всему, вы выбрали не тот дом, туан Марула. Да, я был когда-то торговцем, но, увы, не сейчас, что бы ни говорили обо мне в Макасаре. Мне нечего вам предложить, и сам я ни в чем не нуждаюсь. Чего бы вы ни хотели, тут вы этого не найдете. Вам лучше сходить к радже: днем вы увидите его дом на другом берегу, вон там, где сияют факелы у пристани, – или к арабам, вон туда, – сухо продолжал он, указывая рукой в сторону домов Самбира. – Абдулла – вот, кто вам нужен. Нет ничего, что он не смог бы купить или продать. Поверьте мне, я знаю его много лет.
Он немного подождал, ожидая ответа, затем добавил:
– Я сказал вам чистую
Несмотря на тычки матери, Нина расслышала мягкий голос, отвечавший Олмейеру с плавной интонацией, характерной для высших слоев малайского общества:
– Кто мог бы усомниться в словах туана? Но человек ищет друзей там, где подсказывает сердце. Это тоже чистая правда. Я явился, да еще так поздно, потому что мне есть что сказать, и вы будете рады это услышать. Завтра я навещу султана: торговцам нужны сильные покровители, а потом вернусь сюда, чтобы серьезно поговорить, если туан не возражает. Я не обращусь к арабам, они слишком часто лгут! Кто они? Челакка!
– Как хотите, – смягчившимся тоном отозвался Олмейер. – Если вам есть что сказать, я выслушаю вас завтра в любое время, но после встречи с султаном Лакамбой вы не захотите возвращаться сюда, инчи Дэйн. Сами увидите. И имейте в виду: я не хочу иметь с Лакамбой ничего общего. Можете и ему это передать. Кстати, какое у вас ко мне дело?
– Поговорим завтра, туан; главное, что мы познакомились, – отвечал малаец. – Я немного знаю английский, так что никто нас не поймет, и тогда… – Он вдруг осекся и удивленно спросил: – А это что за звуки, туан?
Олмейер и сам уже услышал усиливающийся шум драки на женской половине дома. Любопытство Нины явно одолевало правила приличия, за которые билась мать. Слышалось тяжелое дыхание, занавеска тряслась от потасовки, главным образом молчаливой, хотя голос миссис Олмейер иногда прорывался в виде реплик, в которых, как обычно, было мало смысла, но полным-полно оскорблений.
– Ах ты, бесстыжая! Ты что – рабыня? – взвизгивала разгневанная матрона. – Закрой лицо, распутница! Не пущу! Змея белая!
На лице Олмейера отразились раздражение и боязнь вклиниться между женой и дочерью. Он глянул на малайца, который с веселым изумлением ждал, чем закончится неожиданное вмешательство, и рассеянно махнул рукой:
– Ничего страшного. Знаете – женщины…
Малаец серьезно кивнул, лицо его стало непроницаемым, как того требовал этикет после подобного объяснения. Тем временем бой за занавеской закончился в пользу юности – шорох и торопливый стук каблуков сандалий миссис Олмейер удалялись по коридору. Успокоенный хозяин дома хотел было продолжить беседу, но, встревоженный выражением лица гостя, обернулся и увидел застывшую в дверях дочь.
Как только миссис Олмейер покинула поле боя, Нина с пренебрежительным: «Так это просто торговец!» – подняла отвоеванную занавеску и застыла в дверном проеме, как в раме, ярко освещенная лампой: губы полураскрыты, волосы растрепаны в потасовке, в прекрасных глазах еще не остыл яростный блеск. Она скользнула взглядом по группе одетых в белое копьеносцев, неподвижно замерших в полутемном углу веранды, и с любопытством уставилась на предводителя роскошного кортежа, а он, потрясенный красотой этого неожиданного явления, низко поклонился, сложив руки над головой: знак величайшего уважения у малайцев. Резкий свет лампы заиграл на золотой вышивке черной шелковой рубашки, тысячей сияющих лучей отразился от криса, выглядывавшего из складок алого, перетянутого кушаком саронга, сверкнул на драгоценных камнях колец, унизавших темные пальцы. Гость выпрямился, небрежно положив ладонь на рукоять короткого тяжелого меча, отделанную ярко окрашенной бахромой из конского волоса. Застывшая на пороге Нина отметила невысокую, но стройную и гибкую фигуру с широкими плечами, выдававшими недюжинную силу. Решительное лицо под складками синего тюрбана с бахромчатыми концами, изящно спускавшимися на левое плечо, светилось бесшабашностью и дружелюбием, дыша вместе с тем достоинством. Квадратная челюсть, пухлые яркие губы, трепетные ноздри и гордая посадка головы выдавали натуру полудикую, неукротимую – возможно, несколько жестокую – и скрадывали влажную мягкость почти женственных глаз,
Сконфуженная новым для нее переживанием, она инстинктивно подхватила и прижала к лицу нижний край занавески, оставив на виду только часть округлой щеки, один глаз да растрепанные волосы, и уже в таком виде продолжала разглядывать великолепного и дерзкого незнакомца, столь непохожего на всех остальных торговцев, которых она встречала на этой веранде.
А Дэйн Марула, ослепленный внезапным видением, забыл о сбитом с толку Олмейере, о своем бриге, о свите, застывшей с открытыми ртами, о цели визита и вообще обо всем на свете. Его охватило желание как можно дольше любоваться ошеломительной красавицей, которую он меньше всего ожидал встретить в таком доме.
– Моя дочь, – неловко представил Олмейер. – Не обращайте внимания. У белых женщин свои привычки, как вы наверняка знаете, туан, раз, по вашим словам, много путешествовали. В любом случае уже поздно, договорим завтра.
Дэйн низко поклонился и послал Нине еще один полный восхищения взгляд. Через секунду он, уже серьезный и учтивый, тряс руку Олмейеру с таким безучастным видом, словно и не заметил присутствия девушки. Его люди покинули веранду, и он быстро последовал за ними в сопровождении коренастого, свирепого на вид суматранца, которого ранее представил как капитана брига. Бросившись к перилам, Нина смотрела, как блестят наконечники копий, слушала ритмичный звон ножных браслетов – единым строем воины шагали к причалу. Вскоре бриг отошел, и при свете луны его неясный силуэт темной массой высился в накрывшей воду дымке. Нине казалось, она видит на корме стройную фигуру гостя, но вскоре все очертания начали таять, сливаться и в конце концов растворились в окутавшем реку тумане.
Олмейер подошел к дочери и, опершись двумя руками на перила, угрюмо посмотрел вниз, на кучу мусора и битых бутылок.
– Что вы там устроили, хотел бы я знать? – ворчливо осведомился он, не поднимая глаз. – С ума посходили, что ты, что твоя мамаша? Чего она хотела? Зачем ты выскочила?
– Она не пускала меня на веранду, – ответила Нина. – Злится. Считает, что твой гость – настоящий раджа. Теперь я с ней согласна.
– Какие же вы, бабы, дуры! – рявкнул Олмейер. – Что за дело до него ей, тебе – хоть кому-нибудь? Человек решил добывать на островах трепанга и птичьи гнезда. Вот что он обсуждал со мной, ваш раджа! Завтра держитесь обе подальше от дома, дайте договорить спокойно.
Дэйн Марула, явившись на следующий день, долго беседовал с Олмейером. Так началось их долгое дружеское сотрудничество, о котором сперва много говорили в Самбире, пока жители не привыкли, что теперь в кампонге Олмейера то и дело горят огни, у которых холодными от северо-восточных муссонов ночами греются воины Марулы, пока их хозяин ведет длинные переговоры с «туаном-пути», как называли Олмейера в поселке. Новый торговец вызвал огромный интерес. Виделся ли он с султаном? И что сказал султан? Преподнес ли какие-нибудь подарки? Что он будет покупать? Что он будет продавать? И в бамбуковых хижинах по берегам реки, и в роскошном доме Абдуллы задавались одни и те же вопросы. И оживление в среде торговцев – китайцев, арабов, буги – царило не один день. С привычной подозрительностью никто не верил в простые ответы, которые охотно давал молодой человек, хотя звучали они вполне правдоподобно. Да, он торгует, продает рис. Нет, не будет скупать ни гуттаперчу, ни пчелиный воск, потому что собирается бросить свою многочисленную команду на сбор трепанга в коралловых рифах и поиск птичьих гнезд на суше. Эти два товара он готов купить, если будут желающие. Сам он родом с Бали, брамин – этим объяснялся его категорический отказ от любого угощения в домах Лакамбы и Абдуллы. К Лакамбе Дэйн являлся преимущественно ночью и вел с ним неспешные переговоры. Бабалачи, который всегда присутствовал при встречах властителя и торговца, легко справлялся с любопытством жаждущих узнать, о чем же ведутся столь долгие беседы. На фальшиво-вежливые расспросы Абдуллы он просто таращил единственный глаз и прикидывался простачком.