Изумрудный Армавир
Шрифт:
Я только сейчас осознаю, что мы все совершенно одинаковые и осколочные, а вот глаза у нас не на верхнем треугольнике-голове, а на животе, что ли, или груди. Остальных атрибутов лица и головы нет вовсе. Ни рта, хотя мы разговариваем и смеёмся. Ни носа, ни ушей нет и в помине.
Все близнецы строятся в шеренгу и, под общие насмешки над одиннадцатым, начинают целиться в меня своими руками-штыками.
«Застрелить собрались? Или проткнуть? — думаю я, но нисколечко не боюсь. — Пусть только попробуют. Я из неделимых фракций. Я фрактал! Но не дроблёный, сломанный,
— Все готовы? — спрашивает один из АР-НАВов. — Жалим!
Я съёживаюсь или съугливаюсь. Сжимаюсь. А из кончиков рук близнецов в меня начинают лететь малиновые пульки.
«Не больно. Щекотно даже. Что это за напасть от дружков-пирожков?» — думаю я, и чувствую, как каждая влетевшая в меня пулька начинает жужжать, выискивая себе место для приземления внутри моих треугольников. Потом замолкает, усевшись на что-то облюбованное и… Гаснет. Нет, не гаснет, а становится зелёной. Или красной. Или синей. В зависимости от цвета моего полупрозрачного треугольника, в котором она поселяется.
«Это осы-вопросы? Или осы-ответы?.. Осы памяти-носы», — продолжаю я придумывать новые слова, пока память не вернулась окончательно, а мои напарники с явным удовольствием, если не со злорадством, ведут прицельную стрельбу малиновками с жалами.
* * *
— Total reboot is complete, — крикнул я стрелкам пара-энергетическими сгустками фибро-памяти, которые сначала обозвал осами, а потом разукрасил в малиновый цвет.
— Опять он на своём китайском, — возмутился одиннадцатый ТА.
— Английском. Английском, фибро-кокон ты наш, — подтрунил я над братом, припомнив, как того одним из первых упаковали в кастрюлю, полностью стерев память, и выбросили на «Поле Чудес» по-нашему, или на «Отдушину» по фиолетовому, по углозвёздовски.
— Чем займёмся? Что ещё придумал? А то скучища, — заголосили братья углозаврики.
— Строимся в фибры. Потом собираемся в человекоподобного и мчим к Виталику. Я сегодня кое-что у фиолетовых подслушал. Уточнить бы сразу, — предложил я занятие на ближайшую перспективу.
— Не получится. Сколько можно! Ещё не всё вспомнил? Сказал, что уже «компот», — не согласились АР-НАВы.
— Не компот, а комплит. Complete, — поправил я близнецов. — А что ещё нужно вспомнить?
— Ты уже несколько раз строил из нас фигуру человека. И одиннадцатый теперь бастует. Не хочет он снова оказаться на месте человеческого зада. Или переда. Всё равно. Три раза подряд ты его туда комплитил. Вставлял, — разволновался второй ГВ, осколозавр из Гвеодия.
— А два колеса? По шесть фибр? Погоняли бы снова. Чётное шести-фибровое колесо против нечётного. Да, по Кавказу. По Полю Чудес, — припомнил я развесёлое занятие для осколков.
— Вдруг, снова новорожденная искра? Забыл, как она в центр к нам, к нечётным, влепилась? На готовенькое. Еле спровадили. Если бы не Виталий, совсем… — напугал меня неизвестно чем пятый ЗА, осколок из Заргия.
— Новорожденная? К ним же от мамки с папкой фибры прилепляются. От дедушек с бабушками. Ещё от кого-то, — не поверил я
— Правильно говоришь, — перебил меня ФЕ. — Для того чтобы родилась новая душа всего-то нужно семь фибр. Одну, и самую главную, которая с искрой, даёт Господь. Она всегда в центре. А уже к ней и папина, и мамина, и деда, и ещё чья-нибудь. Всего шесть нужно. Итого семь. А вот если к божьей искре никто не хочет свою фибру приатомить, тогда и получается, что ребёнок неполноценным рождается, потому что душа у него ущербная.
— Помню. Если фибр недокомплект, то искре прямая дорога на Поле Чудес к коконам. А там, что подвернётся, то и будет началом новой души, — припомнил я, наконец-то, всё и о новорожденных душах, и о страдающих, или чешущихся о Кавказ. — Если ни мамка, ни папка не хотят рождения ребёнка, тогда не дают ему ни фибринки от своих мелких душонок. Приходится этим бедолагам очёсы и осколки беспамятные собирать. А что в результате получается… Одному Богу известно. И чем потом эта новорожденная сама обогатится и приумножится, тоже. Помнится, что-то у Павла было на этот счёт. Прибаутка или…
— Ты об Анюте? — подсказал ТА.
— Только это не шутка, оказывается, а беда, — вспомнил я то, что когда-то считал дедовой глупостью или блажью.
— Расскажите! Да-да. Ну-ка, вывернули карманы, — прицепились к нам с одиннадцатым братья.
— Наша Анютка родила ублюдка. Назвала Яшкой, накормила кашкой… — начал ТА.
— И унесла в слободку, сменяла на водку, — грустно закончил я. — От таких Анюток, точно ни фибринки бедному Яшке не достанется.
— Да, уж, — выдохнула бы моя команда, если бы умела дышать.
Мы вышли на своих углотрубных ногах из двадцатиэтажного здания «Сиралки», как я в шутку назвал непонятное учреждение, где стирают память молодым и старым фибрам, и направились во двор – на Поле Чудес.
Только и «Полем Чудес», и «Двором», и «Кавказом» я обзывал что-то напоминавшее Кавказский хребет, который в нашей настоящей школе был за футбольным полем, а здесь находился как раз на месте отсутствовавшего мини-стадиона. Этот Двор-Кавказ был между двадцатиэтажной «стиральной машиной» с операторами-фиолетами и их отупляющими учебниками, и другим невысоким одноэтажным бараком, в котором обитал Виталий Правдолюб. «Правда» по-нашему, по фибро-осколовски.
Правдолюб был вечным жителем этого «чистилища» для осколков и «расчёски» для целых человеческих душ. Он пребывал в состоянии обыкновенного человека непонятного возраста, невысокого роста. По крайней мере, ненамного выше нас, осколков, в собранном человекообразном состоянии. Даже одевался он, как учитель по труду, в синий халат. На носу у него всегда были очки с чёрной оправой, которые он мог мгновенно поменять на другие, особенные, очки-бинокли с лучами.
То ли за какие-то грехи его сюда сослали, то ли очередного Оскариуса из него не получилось, и теперь он коротал свой век этаким Робин Гудом – нарушителем монотонного Небытия, как мы окрестили этот непонятный мир привидений, божьих искр, душ и нас, их осколков.