Изыди

Стефаненко Вячеслав

Когда на следующий день нас привезли в небольшой двор, где уже стояло какое-то количество скорбного народа, Чугунтий сразу подошёл к девице в чёрном и деловито осведомился:

– Откуда состоится вынос тела?

Вопрос не праздный: нам надо было правильно встать для того, чтобы по взмаху трубы Чугунтия вовремя начать играть траурный марш. С момента выноса гроба из подъезда и установки его на табуретках для прощания мы играли известное произведение Бетховена. Пронос до катафалка сопровождался Шопеном⁷. Потом предстояло всё это повторить уже на кладбище, но в обратном

порядке, и получить свои законные сто пятьдесят граммов на брата. Налить водки музыкантам на жмуре – ещё более священный долг для распорядителя похорон, чем такой же конституционный – по защите Отечества. Про водку Чугунтий никогда не забывал. Он не только руководил оркестром – ещё и свинарником заведовал. В силу последнего обстоятельства всю водку он забирал себе. Говорил, что при кастрации хряков без стерилизации никак нельзя. А водка для этого дела в самый раз.

Распорядитель – вдова капитана, она же девица в чёрном, – была молода и хороша собой. Мы с Лукой успели это заметить. Во время пауз между Бетховеным и Шопеном Лука шептал мне, что вдова на него та-а-ак поглядывает… Оставалось запомнить адрес. Луконин не моргнув глазом сказал, что вдову никак нельзя оставлять одну в таком состоянии.

– Ты что? – обалдел я. – Пусть хотя бы девять дней пройдёт.

– Ага, а потом подождём, когда пройдет сорок…Так что ли?

Лука был возбужден не на шутку, а я не на шутку за него испугался.

– Ладно, чёрт с тобой, давай сходим, но только так – прицелимся просто.

Луконин подозрительно на меня посмотрел – употреблённое мной местоимение во множественном числе его явно насторожило.

– Сходим?

– Именно!

Я выдержал его взгляд, который моментально сдулся.

– Ладно, уговорил. Через неделю наведую…емся. А, кстати, мы же не знаем, когда тот капитан богу душу отдал, – пошёл он на попятную.

– Спросим у Чугунтия.

Через два дня Луконин ушёл в самоволку. После отбоя. И ничего мне не сказал. «Ладно, только приди, гад!» – предвкушал я предстоящий разговор. Куда его понесло, я прекрасно понял. Лука вернулся утром, и к докладу Лома о построении батальона он успел. А ещё успел похвастаться ночным свиданием:

– Она меня отпускать не хотела. Еле ушёл. Сказала, что в гости придёт. Интересно, как она меня узнает? Мы свет-то так и не включали.

А вечером в части появился следователь военной прокуратуры. На экстренном построении Лом орал так, что оконные стёкла дрожали не только в здании наших казарм, но и в близлежащем пятиэтажном доме для начальствующего состава. Комбат – подполковник Тихий – тихо, как и полагается с такой фамилией, стоял себе на трибуне, предоставив разбор чепе начальнику штаба.

Лука стоял за мной, и я слышал, как колотится его сердце.

– В то время, когда наша страна переживает трудное время, а наши доблестные вооружённые силы охраняют покой всего совет… – тут Ломов запнулся, быстро поправился и продолжил, – …всего российского народа, находятся отщепенцы, которые позорят высокое звание совет… – Лом запнулся снова и снова поправился. – …российского воина!

Закончив наконец свою обличительную тираду, он сделал паузу, обвел строй, позыркал, повертев зрачками и, не снижая уровня громкости, произнес:

– Один из военнослужащих нашей части совершил гнусный поступок по отношению к женщине, а именно: совершено надругательство.

Т-а-а-а-к… Этот поступок лёг позорным пятном на весь наш, не побоюсь сказать, славный и сплочённый воинский коллектив, задета честь всего нашего батальона…

Ломов был в ударе. Его правда: между «незастёгнутым подворотничком» и «позорным пятном» с «гнусным поступком» прошло каких-то три недели.

«Вот оно как! Значит, Лука обесчестил не только женщину, но и целый батальон. Круто, товарищ ефрейтор!» – проговорил я про себя.

– Приведите женщину, - распорядился как-то совсем миролюбиво начштаба, - следователь из прокуратуры проведёт опознание. А пока всем - смирно!

Из-за спины Лома, как из-за кулис, выплыл розовощёкий лейтенант, похожий на спелый абрикос, и подошёл к первой шеренге. Он медленно прошествовал мимо нас и остановился в метре от меня. Позади него плелась молодуха: я узнал её. Это была вдова капитана. Она была обескуражена таким количеством объектов для опознания и к следственным действиям оказалась явно не готова.

«Абрикос» обернулся и, кивнув в сторону вдовы, попытался надавить на совесть:

– Может, виновный выйдет сам? Зачтётся как явка с повинной.

Лука шевельнулся и ткнулся мне в спину. Ещё немного, и он положил бы мне руку на плечо. Я до сих пор не знаю, какой чёрт меня дёрнул.

– Товарищ лейтенант, это я, - и я вышел из строя, сделав шаг вперед.

Зачем я это сделал: то ли потому, что для Луки запахло жареным, то ли по причине, что вдова мне тоже понравилась, - не могу объяснить, хоть убей. Хотя первое, видимо, повлияло сильнее: косяк на двоих в самолете, шапка Луки (Глеба Луконина), протянутая мне на лётном поле, всё-таки что-то ещё в этой жизни значили. То, что явка с повинной - это прямая дорога в тюрьму - я понял лишь много лет спустя. Но тогда мне было всё равно. Я, помнится, даже почувствовал себя героем: надо же - вышел сам, совершенно не задумываясь о последствиях.

– Отлично, сейчас поедем в прокуратуру и оформим, как положено, - резюмировал «абрикос», удовлетворённый тем, что долго выяснять личность «преступника» не пришлось.

По мере того как я шёл к машине, понял, какого свалял кретина, но путь назад был отрезан. Поймав все ещё испуганный, но уже удивлённо-благодарный взгляд Глеба, я сел в прокурорский уазик. Вдова разместилась рядом с розовощёким лейтенантом. Всю дорогу они о чём-то шептались - я отворачивался, делая вид, что не слушаю их, а сам во все барабанные перепонки напрягал слух. И услышал главное: «По-моему, это не он. Не похож. Тот на какой-то трубе играет. Просил, чтобы я свистнула ему в дудочку». «Абрикос» отвечал, что разберётся. «Главное, - говорил он вдове, - всё правильно оформить». И ещё что-то добавлял про каких-то понятых.

В прокуратуре следователь велел закрыть меня до утра, посадив к двум таким же арестованным, дремавшим на самых лучших местах - на деревянном возвышении. Пришлось приткнуться внизу возле батареи. Всю ночь меня мучили клопы и одолевали мысли. Я проклинал себя за своё грёбаное благородство. Хорошо, если вдову решили использовать для улучшения отчётности по раскрываемости дел. Но если Глеб воспользовался вдовой против её воли, я очень сильно рисковал.

Утром всё тот же розовощёкий лейтенант вывел меня и тех двоих из камеры. Потом привёл ещё парочку штатских (на улице мимо проходили). «Понятые», - пояснил следователь. Пока он суетился, вдова стояла в коридоре.