Изыди

Стефаненко Вячеслав

Когда он начинал рассуждать о свободе выбора, мне становилось скучно – я знал, чем всё закончится.

– Вот ты свободен или нет? Можешь сказать?
–  допытывался Борис, недоумевая, почему я до сих пор не женат.

В свою очередь я начинал злиться и скатывался к упрёкам:

– Вся твоя свобода - это свобода бросать одну ради другой.

Я всегда считал, что моё непостоянство с женщинами благороднее, чем у Бориса, потому что я не даю им надежды: не зову их замуж. Пока мне некуда привести даму. Да, к своей главной мечте как к некоему воображаемому футляру я подбирал подходящую скрипку. Иными словами, будет дом - должна быть и женщина в нём. Так что дело за малым - за футляром.

Дружбу с Борькой я поддерживаю хотя бы из-за того,

что он, кое-как получив среднее образование, уважает моё высшее и постоянно обращается ко мне с вопросами. Интересует ли его право водителя не выходить из машины, когда останавливает сотрудник ГИБДД, или право полиции просто так потребовать документы на улице, или ещё что-нибудь - обо всём этом он спрашивает меня с таким заинтересованным видом, как будто решает важный для себя вопрос. Или проверяет: гуру я или не гуру. Борису наверняка бы льстило, будь я гуру, а мне льстит, что я могу им быть хотя бы в глазах одного-единственного человека. В общем, я стараюсь не отнекиваться от бестолковых вопросов друга. В этом мире всё примитивно до простоты: кто-то всегда для кого-то гуру. А у гуру обязательно должны быть ученики и адепты, и если первых - единицы, то количество последних может быть непредсказуемо и увеличиваться до бесконечности. Но я неприхотлив, мне не нужна бесконечность, моё честолюбие скромных размеров, так что в качестве адепта мне вполне бы хватило и одного Бориса.

На другом полюсе дружбы у меня был Глеб. Мы вместе призывались в армию. Призывались в советскую, а покидали – российскую. И это наложило на нас свой отпечаток. Развал страны был вопринят как личная трагедия. До сих пор нас преследует и не даёт покоя мысль о том, что мы не защитили Родину, не уберегли её.

Глава вторая

Гадом буду

С городом, в котором мне довелось родиться, я подружился только в двенадцать лет. Случилось так, что на четвёртый год обучения я сменил школу. Но в роли новичка мне, к счастью, пришлось пребывать недолго - уже через два месяца я был своим в доску. И все благодаря Толстому. На уроке истории Толстый поставил под сомнение воссоединение Украины с Россией, за что получил идеологический кол от Археолога - учителя истории, патлатого неопрятного дядьки с неизменной указкой в руках.

Указка историку нужна была вот для чего: стучать по нашим головам в те моменты, когда мы вертелись во все стороны и смотрели не туда, куда положено – на доску. В течение примерно трёх лет, пока мы изучали историю нашей большой родины, на доске всегда висела одна и та же карта. На ней Археолог умудрялся показать весь событийный ряд – от Рюрика до Николая Второго. И особенно упирал на воссоединение Украины с Россией, которое считал эпохальным. Про эту эпохальность Археолог упоминал почти на каждом уроке. Весь класс, за исключением Толстого, молча с ним соглашался, не имея доводов для возражений ввиду недостаточной подкованности в данном вопросе. Толстый же всегда выступал в роли оппонента. Видимо, он о чем-то таком догадывался, раз имел смелость возражать историку. Может, именно поэтому указка ни разу не коснулась Толстого?..

– Жили себе независимо, а потом зачем-то воссоединились. На самом деле независимость-то как раз и потеряли, – ерепенился он.

Археолог, как правило, терялся: какой-то мальчишка позволял себе нарушать субординацию! Так продолжалось некоторое время, пока я не решился вступиться за учителя. Мне было наплевать на «братские узы» – мне было жаль Археолога.

– Между прочим, когда Украина воссоединилась с Россией, мы стали непобедимы. А до этого нас все побеждали, – с жаром начал я отстаивать идею так называемого братства.

Воодушевившись поддержкой в моём лице, Археолог продолжал с ещё большим пылом:

– Да-да, именно поэтому мы и стали непобедимыми. Именно поэтому!

На перемене Толстый подошёл ко мне и начал презрительно буравить меня

глазами. Я стойко выдержал его взгляд, попытавшись изобразить нечто подобное. И кажется – переборщил. В таких ведь поединках главное – не сфальшивить. Иначе не будет эффекта: не напугаешь – могут высмеять, не допугаешь – получишь в нос. Толстый рассмеялся и толкнул меня в грудь…

Ещё в первом классе от брата я усвоил урок: никого не бояться или хотя бы делать вид, что не боишься. Потому что прищуренный взгляд и презрительная усмешка храбреца – своего рода пропуск в друзья и большие компании, в которых мальчишки разных возрастов сосуществуют на равных. Именно в компаниях мы учились драться, цвыркать сквозь зубы, плевать на три метра и дальше, примерно на такие же расстояния пускать струю, а ещё – играть в «чику», в «пристенок» и в «зоску»⁵. А потом узнавали кое-что про девчонок. Одним словом, в этих мальчишеских компаниях постигались азы взрослой жизни. Нам было неведомо, где обучались жизни девчонки. Мы считали, что они этой самой жизни как раз и не знали, поэтому примерно до пятого класса смотрели на наших аккуратненьких сверстниц с чувством превосходства…

Толстого я потому и прозвал «Толстым», что он был крупнее меня и тяжелее в весе, сбить его с ног прямым ударом в челюсть было не так-то просто. Мы стояли с ним в проходе между партами, и я пятился назад, к стене, где висела карта родного края – как раз напротив карты всей родины. То есть, позади меня была родина малая, а за Толстым – большая. И каждая придавала уверенности тому бойцу, спину которого защищала. Я почему-то полагал, что из нас двоих остаться без защиты рисковал именно Толстый в виду своего недавнего «предательства». Стало быть, мой «патриотизм», полагал я, может быть вознагражден. Отступать дальше я уже не мог – на нас, а точнее, на меня, смотрела вся мужская половина класса. Буквально в считанные минуты всё должно было решиться: или позорная слава труса, что уже навсегда, или триумф героя, пусть и битого. Я метнулся сначала в одну сторону, а затем – резко – в другую. Толстый оторопел. Этой заминки мне хватило, чтобы заехать ему в подбородок. От такой смелости новичка задира оторопел ещё больше и рванул мне навстречу, но его удержали. В классе учились два крепких парня – Вован и Колян. Они занимались гимнастикой, всегда ходили вместе, и обоим было присуще обострённое чувство справедливости, что особенно проявлялось в моменты классных разборок. Вован и Колян взяли на себя роль секундантов.

– Всё, всё. Ты сам начал – он тебе ответил, – выдали они недетский аргумент, оттеснив от меня наступающего одноклассника.

Неожиданно Толстый подчинился. Но чтобы не потерять лицо, тут же нашёлся:

– Да-да, всё по-честному. Забыли! – и, повернувшись ко мне, выдал. – А у тебя хороший прямой. Классный джеб⁶!

Похваставшись знаниями боксёрских терминов, он нарочито потёр левую скулу и пояснил:

– Это потому что руки длинные. Давай вместе ходить в секцию бокса? Я уже полгода занимаюсь…

Опа! После таких слов я аж вспотел. До меня дошло, во что бы мог превратиться мой «фасад». Не успей гимнасты вовремя остановить поединок, мне на все сто были бы гарантированы: разбитый нос, свернутая набок скула, распухшие губы и фингалы под глазами. Я живо представил себе моё лицо после боксерской обработки. Пожалуй, оно напоминало бы котлету, наспех слепленную и ещё не прожаренную – красную и рыхлую…

– Давай, – согласился я и протянул руку недавнему оппоненту по спорному историческому вопросу. Между прочим, сам вопрос, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, обсуждать больше никто не стал, и он так и повис в воздухе. Впрочем, повод для драки никогда не вспоминается, в памяти остаются только её последствия.