Изыди
Шрифт:
Так мы с ним и познакомились. Борис Калашников, он же Калаш, он же Толстый, стал моим другом на последующие тридцать пять лет. Мы проучились с Калашом в одном классе до окончания школы, а затем наши пути разошлись. К десятому классу из Толстого Борис превратился в Калаша, потому что мы все подросли, и клички, которые давали друг другу в начальной школе, исходя из физических параметров того или иного одноклассника, перестали быть актуальными. Я тоже вырос и мало чем стал отличаться от остальных, а в плечах и вовсе догнал Толстого. «Наконец-то девчонки станут обращать на меня внимание!» – тешил я себя надеждой. Но, в отличие от того же Калаша или, скажем, от Вована с Коляном, я не
Девчонки народ безжалостный: во все времена некондиционных особей противоположного пола выбраковывают сразу, не оставляя возможности реабилитироваться. Они учатся этому с детства. И мне оставалось только завидовать Толстому, который с повзрослевшими девушками обращался легко, как кот с пойманной мышкой. Точно так же Борис играл в баскетбол (какое-то время он ходил по вечерам на тренировки в детско-юношескую спортивную школу недалеко от дома). В восьмом классе он увлёкся футболом и в этой командной игре выявил свои лучшие таланты. А я вот не выявил. Одновременно вести мяч и ориентироваться на поле оказалось для меня делом затруднительным. Как только я поднимал голову, чтобы отдать пас, мяч предательски соскакивал с ноги и тут же укатывался к сопернику. Похоже, с вестибулярным аппаратом было что-то не так, и этот (или какой другой) аппарат давал сбой не только в футболе, но и каждый раз, когда ко мне подходила какая-нибудь симпатичная девчонка. У меня начиналась круговерть в башке, и барышню у меня умыкал более удачливый.
Борис мог отчебучить всё что угодно: сказать ерунду, нести откровенную чушь, что-нибудь брякнуть невпопад. Но никто ничего не замечал – наоборот, эта, на первый взгляд, дурашливость даже помогала ему: девчонки отвечали взаимностью. К тому же Борис был заядлым рыбаком – я же сие хобби считал одним из видов чудачества и даже больше - умопомешательства. Есть, как мне кажется, что-то ненормальное, нездоровое в желании часами говорить про крючки, лески, поплавки, подсечки и тратить время на поиск новых мест клёва.
«А давай рванем на Сухую протоку? – загорался Борис, начиная меня уговаривать. – Вода спала, там сейчас карась – во-о-о!» Или: «Айда на Чистую! Там сазан – во-о-о! Мы там перемёт поставим».
Я соглашался рвануть и на Сухую, и на Чистую, да хоть на все протоки по очереди, поскольку отвертеться было невозможно. Ну куда деваться, если у друга - перемёт? Этот пресловутый перемёт представлялся мне натянутой в воде пулемётной лентой, на которой вместо патронов висело множество крючков с десятком дергающихся на них рыбин с выпученными глазами. Этакий вариант испанского пыточного устройства времён инквизиции! Но я знал, что надо соглашаться, причём быстро и сразу - иначе Борис не отстанет.
В моём окружении фанатов рыбной ловли хватало – и отец, и сослуживец Глеб, и брат Виталий, и тот же Борис. Они не просто были ею одержимы и являлись настоящими профи – они относились к ней как к некоей религии. Рыбалка была их Богом. Только благодаря ей они верили в существование жизни на земле. Мои близкие словно нарочно собрались вокруг меня, чтобы усовестить за равнодушие к их вере. Отец брал отпуск исключительно зимой. Домой он привозил замороженную рыбу в пропахших тиной мешках с пятнами рыжей крови. Эти мешки казались мне символом свободы, ради которой родитель отказывался от всех радостей городского быта. Целый месяц он жил в землянке, топившейся по-чёрному, отращивал седую бороду и становился похож на сказочного персонажа из дремучей лесной чащи. Я часто мысленно сравнивал отца и Бориса и находил у них много общего. Оба фанатично готовились к рыбной ловле, готовя снасти, одежду, запасные крючки. По мере приближения назначенной даты, всё оживлённее становились их разговоры о
Между прочим, у меня были и свои увлечения, и я часто пытался переключить Борьку с рыбалки на собственное хобби: рассказывал про тренировки по боксу, который Борис давно бросил, увлекшись футболом. Но, чёрт возьми, перебить рыбацкую тему я не мог, как ни старался, – она была наполнена какой-то неведомой, непонятной и неинтересной, но такой мощной энергетикой, что затмевала собой всё на свете. В конце концов я оставил попытки увести приятеля от этой, на мой взгляд, бессмысленной забавы, почему-то посчитав, что с возрастом его страсть к рыбалке пройдёт.
Зато другое его хобби вызывало у меня жгучую зависть, возможно, из-за того, что мне оно было недоступно, и я всячески хотел этому научиться: Борька прекрасно рифмовал слова и строчки, складывая их в недурственные стихи. Я и сейчас уверен, что из него получился бы вполне приличный поэт, кабы не наша училка по литературе. Она узнала, что её ученик сочиняет стихи и попросила его почитать их вслух. Борька купился на это и с упоением продекламировал собственные вирши. Училка высмеяла стихи самым непедагогичным образом, сказав, что рифма слишком примитивная. Однако критика не стала для Борьки препятствием (хоть училку мы и возненавидели), он до сих пор сочиняет стихи. Ну а школьная история с училкой в конечном счёте обернулась для него плюсом: приятель начал пописывать для стенгазеты. Это творчество во времена нашей юности было в моде.
Мне было комфортно с Борькой. Еще и потому, что приятель слыл школьным донжуаном, и мне частенько перепадало от его щедрот. Причём, Борис ещё и активно помогал в этом ремесле. В итоге девчонки стали посматривать и на меня.
Впрочем, наш интерес к барышням проявился задолго до того, как они начали поворачивать головы в нашу сторону. Первым лапать одноклассниц предложил Витька Ромашко. Оставить без внимания соблазнительные формы изменившихся девчоночьих фигур было выше наших сил. Вован с Коляном отнеслись к идее равнодушно, а вот мы с Борькой откликнулись на призыв Витьки с первого раза. Проделав несколько неудачных попыток и получив пару раз толстенной хрестоматией по голове, я быстренько устранился от этого сладостного, хотя и чреватого наказанием, занятия. Выражаясь языком юристов, ушёл в добровольный отказ, который не влечёт за собой ответственности.
Но позорное возвращение в статус прилежного мальчика, увы, не помогло. Девчонки пожаловались Валентине, нашей классной, и в группу любителей нездоровых тактильных ощущений включили и меня. Собрав после уроков всех, на кого указали одноклассницы, Валентина выстроила нас у доски и каждому посмотрела в глаза. А потом заявила, что если такое ещё раз повторится, то она поотрывает нам руки и кое-что ещё.
Её речь возымела действие, и жалоб больше не поступало. Наверное, потому, что мы враз повзрослели. Но повзрослели и девчонки. И когда сексуальная мальчишеская волна пошла на убыль, одноклассницы вдруг приуныли и сами стали провоцировать – взглядами, словечками, а порой и нечаянными, как нам казалось, прикосновениями. А ещё мы поняли, что они, сами того не осознавая, воспитывали нас, бестолковых, не знавших, как себя с ними вести.
Следующей стадией взаимоотношений полов в отдельно взятом школьном подразделении были постоянные драки внутри мужской половины класса. Все седьмой и восьмой классы мы находились в перманентных конфликтах. Впрочем, за место под солнцем дрались мы редко, и даже к предательству относились не так остро. Главная причина наших драк крылась исключительно в ревностном желании добиться для себя от одноклассниц больше симпатий, чем твой соперник.
Вот так и наша с Борисом дружба подверглась в десятом классе серьёзным испытаниям. Начавшаяся с идеологических разногласий, но не перешедшая в устойчивое противостояние, она претерпела серьёзные метаморфозы, когда перед нами в очередной раз был поставлен вечный вопрос: «Почему дерутся мужчины?»