Изыди
Шрифт:
Когда я спорю с Глебом, и мне хочется ему врезать, всегда мысленно переношу себя на лётное поле.
Я думаю, что дружу с его семьей. Это я так думаю. Жена Глеба знает про меня, и у меня есть подозрения, что она вообще много чего знает про всех, с кем общается и с кем в принципе знаком Глеб. Значит, он всё-таки рассказывает ей о нас. С другом детства Борисом всё совсем по-другому – я знаком со всеми его жёнами, а его знаю, как себя. А вот про жену Глеба ничего не знаю. Он никому её не показывает. Это тайна Глеба и его больная тема, которую приятель никогда не поднимает, и распространяться о личном не собирается.
А ещё Борис и
Глеб страшно упрям. Порой до злости. Иногда я боюсь его – особенно его пристального немигающего взгляда. Вот и сейчас приятель смотрит на меня пьяными неморгающими глазами и молчит. Я понимаю, почему он молчит: сказать-то нечего - я ж его припёр.
– Известно ли тебе, - говорю ему, - выражение «своим - все, врагам - закон»? Помнишь, кто сказал? Это сказал соотечественник твоего горячо поддерживаемого испанца генерал Франко. Если ещё такого не забыл. Так вот сербы им враги, и они не простят им ничего из того, что простят хорватам.
Сербы сербами, но я не хотел, чтобы Глеб на меня так смотрел. Надо заканчивать допивать четвёртую поллитровку - и домой. Уже утро, скоро придёт его жена.
Мне уже хотелось побыстрее покинуть упрямого друга, чтобы добраться до своей однушки и упасть на новенький диван. В квартире у меня красиво, но неуютно: как раз перед тем, как я её снял, хозяева сделали там ремонт. Для комфортной жизни там есть почти всё необходимое, но нет главного: запаха моей мечты.
Может быть, именно поэтому мне давно уже хотелось обсудить с Глебом главную тему - мечту моей жизни. Но у меня никак не получалось. С ним я всегда скатываюсь на споры по всякому ничтожному поводу, да и вообще без повода.
Вот, скажем, спрашивается, какое ему дело до того, с кем я живу? Я же не напоминаю ему про Нелли и рассчитываю на ответное отношение. Он считает меня человеком развращённым, пресыщенным, любителем новизны. Почему-то Бориса он таковым не считает. Глеб говорит, что тот благороднее меня, потому что своих подружек не обманывает - он женится на них. Но что-то мне подсказывает, что всё обстоит с точностью наоборот. Мне кажется, что Глебу не даёт покоя именно моё, а не Бориса, отношение к женщинам. Возможно, я несколько превозношу свои добродетели, да что там - даже не уверен, что они у меня есть, - но чувствую, что на самом деле выгляжу в глазах Глеба благороднее, нежели Борис. Но Глеб никогда этого не признаёт и всячески отрицает, что только больше его злит. Существует и ещё один гвоздь, вбитый между нами, хотя он и засел глубоко, почти по самую шляпку. Нет, он не мешает, но регулярно напоминает о себе, как только у меня появляется новая подружка.
– Ты не можешь простить мне Нелли, - сказал я Глебу.
– При чём тут Нелли?
– раздражённо бросил приятель.
– Твой ненасытный дьявол постоянно требует нового
– Дьявол? Утонченный эротизм - вот мой Бог, - парировал я.
– Я многое отдам за новые ощущения: без них я, как растение без углекислого газа. Эротизм, если хочешь, - мой углекислый газ, он – моя жизнь, и без него я умру в страшных мучениях.
Я умышленно дразнил Глеба. Я вообще люблю его иногда подразнить. Особенно когда он пьян - вот тогда он весь в моей власти.
– Один мой знакомый батюшка говорит, что писателей в рай не пускают, и место им только в аду, причём, на самом дне - после убийц, насильников и грабителей, - как бы между прочим сообщил мне Глеб и посмотрел с ехидцей.
– А в каком аду подстрекатели?
– невинно спросил я, будто не уловил намёка.
– Не знаю. Не разбираюсь я в этом, - увернулся он от провокационного вопроса и включил дурака.
– Надо у батюшки спросить.
– Ага, обязательно спроси насчёт подстрекателей!
– Я понимаю, рассказы, эссе - это всё красиво. Они у тебя нервно-смешные и немного грустные, - льстит мне с другого бока Борис и добавляет, - но чтобы оставить след - только роман. Гадом буду!
Вот и скажите на милость: если тебя так подстрекают, можно ли удержаться от соблазна?
Уклончивое подстрекательство одного дополнялось категоричностью другого, и я всерьёз задумался над советом друзей.
… Боря категоричен всегда. Но почему-то его категоричность даёт сбой уже третий раз подряд. Все Борькины женщины активно откликались на его призыв «оставить след в истории» и выходили за него замуж, но это не заканчивалось ничем. Если бы так везло мне, я был бы не прочь связывать себя узами брака хоть каждый год. Но это везение – для меня, но не для Борьки.
– Я хочу приходить к своим детям и видеть своё отражение без всякого зеркала, – объяснял он. – Потому что это классно, когда дети. Они радуются, как… как дети!
– Так, значит, ты любишь детей?
Я решил поставить точку в демографическом вопросе.
– Я? Боже упаси. Можешь назвать меня извращенцем, но я хотел бы попробовать беременную женщину. Хотя бы раз в жизни, – разоткровенничался приятель.
По Борису, это называется инстинкт размножения.
К разводам он подходил так же основательно, как и к женитьбам. Каждый предварялся одной и той же фразой: «Дорогая, нам надо серьёзно поговорить». Вероятно, этим их и брал. Когда приятель предлагал им замуж, в серьёзность его намерений они верили безоговорочно. Он предлагал раз – и на всю жизнь. Три раза подряд. И хотя в Книгу рекордов Гиннеса заносить Борьку было рановато, меня впечатляло. Невесты соглашались ещё до того, как он успевал произнести сакраментальное и вечное «замуж». Они соглашались уже на первом слоге.
Харизма у него была похлеще, чем у некоторых голливудских актёров. Кстати, улыбка была уж точно голливудская.
– Однако, ты оригинал, – оценил я его ответ на мой вопрос о детях.
– По крайней мере моя оригинальность, в отличие от твоей, нацелена на результат. И сказано в Писании: «Плодитесь и размножайтесь!» Сколько ты уже носишься со своим романом? Лет десять, кажется? Так рожай уже! Это и будет твоё бессмертие. Примерь на себя славу Маклауда, – увещевал Борис, предпринимая очередную попытку заставить меня взяться за перо.