К далекому синему морю
Шрифт:
* * *
Морхольд выдохнул, чувствуя, как сердце готово выпрыгнуть наружу. Привалился спиной к одиноко стоявшему столбу и огляделся. Насколько получилось. А получилось плохо. Что тут разглядишь, когда понизу и посередке только белым-бело, а поверху серость, прерываемая той же белизной?
Все вокруг накрыло огромным белым покрывалом. Неожиданно, всего за пару минут. Хотя глупо поражаться очевидному. На дворе не лето. Поздняя осень, это вам не в тапки гадить. Сердце понемногу успокаивалась. Жуть, сидевшая у Морхольда на плече, лизнула его
Он задрал голову, стараясь высмотреть силуэт «Сокола». И увидел то, что ему не понравилось. Цвет ткани у двух аэростатов Морхольд запомнил. Бордовый, как бы смешно это ни показалось. И вот именно сейчас он проводил бордовое пятно, улетающее куда-то вдаль.
– Глазам своим не верю! – Морхольд выругался. – Не может такого быть.
Но оно было. Вряд ли темное большое пятно, болтающееся на канатах воздушного шара, могло быть кем-то другим, кроме Молота.
Морхольд сплюнул, погладил Жуть и начал отстегивать лыжи. Стоило поторопиться. Стрелка компаса, попрыгав положенное, замерла.
– А нам с вами, девушка, – он посмотрел на Жуть, снова забравшуюся ему на плечо и с живым любопытством оглядывающуюся вокруг, – на юго-запад.
Дом у дороги-10
Одноглазый вздрогнул, уставившись на Чолокяна.
– Я заснул?
Тот кивнул.
– Надо было разбудить.
– Поспал, это хорошо, – Чолокян протянул ему флягу. – Держи. Шиповник заваривал.
Одноглазый припал к горлышку, глотал, стараясь смочить пересохшее горло. Поспал… такой сон порой хуже, чем кажется. Не высыпаешься, после него только дуреешь и не можешь прийти в себя.
– Сейчас, мальчишку проверю.
– Да ладно тебе, – Чолокян махнул рукой, – чего такого? Посижу, посмотрю.
«Такого» ничего. Просто непорядок. Одноглазый не стал говорить, что не доверяет самому Чолокяну. Не нравился ему Чолокян.
Сережка спал. Температура чуть поднялась, но мальчишка не просыпался. Возможно, маленький организм все-таки начал справляться сам, хотя откуда взять силы? Одноглазому очень хотелось верить в него. Если не справится… такой вариант казался безумно страшным.
Отыскать врача на километры вокруг? Он не верил в этот расклад. И только за одно это ненавидел время после войны. Вот за таких маленьких людей, безвинно страдавших за ошибки взрослых двадцатилетней давности. За их мучения, бившие куда сильнее любой другой боли.
Вспомни, как было раньше? Одноглазый стиснул зубы, погладив мальчишку по мокрой головенке.
Боялась ли любая мамаша двадцать лет назад за своего ребенка? Конечно, и сильно. Что заболеет, что придется идти к врачу, что придется пить лекарства и понижать температуру, вливая в маленькое горячее тельце литры чая или даже оставить его в больнице, если возраст как вот у этого Сережи. Да уж, страшно, так, что плакать хочется.
Война, отрокотав свое и спалив три четверти мира, ушла, оставив после себя сестер. Разруху, Мор и Глад. И эти три развернулись на всю катушку. Пожинали урожай, выкашивая всех без разбора, особенно радуясь свежей молодой плоти и юным душам, не заляпанным никакими грехами.
Канули в небытие поликлиники с их очередями и педиатрами, так нелюбимыми многими родителями. И вместе с ними ушло спокойствие и страх. Страх сменился ужасом и смирением. Потому как мало что осталось кроме них. Забытое, заросшее осокой Леты, вернулось.
Дифтерия, корь, оспа, полиомиелит и тиф. То, с чем не могла справиться бывшая медсестра Света, успевшая отучиться целых три курса и считавшаяся главным медиком целого убежища. То, что заставляло реветь белугой бывшего студента Мишку, отвечавшего за деревеньку с выжившими. Старые добрые враги человечества, казалось бы расстрелянные и закопанные врачами прошлого, воскресли. Унося каждый год сотни и тысячи тех, кто должен был выжить и помочь людям вернуться на самом деле.
Одноглазый помнил, как смотрели на него несколько матерей, когда он отправился в поход за лекарствами. Как блестели безумной надеждой глаза, как жарко шептали на ухо обещания на будущее, по возвращению, наплевав на мужей. Лишь бы он, единственный согласившийся отправиться в выжженное сердце соседнего города, вернулся. И принес из глубоких подвалов ЦРБ драгоценнейшие ампулы, ценимые на вес золота. Того самого золота, что не имело никакой ценности для плачущих матерей, чьи дети, заражая друг друга вирусной пневмонией, сейчас тихо угасали в землянках, шалашах и нескольких садовых домиках.
Одноглазый пошел туда не из-за безумных слов высокой и все еще сказочно красивой блондинки Лены. Не из-за новехонького зимнего комплекта, обещанного прижимистой и умной сероглазой Светой. Не из-за слез маленькой и светлой-светлой Жени. Хотя и из-за этого тоже, конечно. Но главным оказалось не это.
«Ну что же он не едет, Доктор Айболит?»
Едет, обезьянки, едет. Одноглазый, нацепив старый комплект ОЗК и вооружившись АК с разболтанным затвором, шел в наполненное адскими созданиями сердце персональной преисподней, находящейся в пяти километрах от убежища, из-за убеждения.