К достижению цели
Шрифт:
Были у нас уроки слушания музыки — в большом зале собиралась вся школа, от мала до велика. Лидия Андреевна сначала рассказывала нам, а затем исполняла. Ей нередко помогали студенты консерватории, певцы и музыканты. Она жила в мире музыки и могла, например, не заметить, что у нее виднеется нижняя юбка; ребята гоготали, Лидия Андреевна это терпела. Польза от ее уроков была несомненна. Она рассказывала нам и о молодом Прокофьеве (тогда на него были гонения со стороны интеллигенции) и яростно его защищала.
Лидия Петровна Трейфельд, видимо, была немка, но скорее всего из Эльзаса. Она превосходно знала немецкий и неплохо французский. На ее уроках мы читали и Гейне, и старинную повесть «Kleider machen Leute» («Платье делает человека»), и разные разности. Она очень переживала наше
Хотя мама часто болела, она неизменно действовала в двух направлениях: чтобы сыновья 1) были сыты и 2) получили образование. Одеты мы были крайне бедно — этим выделялись среди сверстников, а пища была простая — кислые щи (до сих пор я отношусь к ним с нежностью), котлеты либо мясо с морковью. Именно мать отдала нас в школу на Выборгскую сторону, поскольку ей рекомендовали училище Германа.
Понятно, что, когда тетя Бела (старшая сестра матери) звала нас с братом в гости, мы не отказывались. Жила она на 5-й Роте (ныне 5-я Красноармейская), далековато. Мы одевались поаккуратней и шли, заранее облизываясь: у тети Белы можно было набить животы до отказа всякими вкусными вещами. Однажды я переусердствовал и пострадал. Возвращался пешком (я редко пользовался трамваем; привычка, которую я сознательно отработал во имя общественных интересов в годы военного коммунизма, когда трамвай был бесплатным) и на полпути, у Царскосельского вокзала (ныне Витебский), у меня схватило пузо. Принял решение идти домой. Иду. Прошел Загородный, Владимирский, повернул на Невский. Перешел Невский, вошел во двор, поднялся на четвертый этаж. Пулей пролетел мимо удивленной матери, когда она открыла мне дверь, миновал коридор, но здесь совершил ошибку, которая, видимо, Для меня характерна (сколько хороших возможностей упустил я по этой причине за шахматной доской!), — преждевременно решил, что достиг цели...
Мальчик я был сутулый, с впалой грудью, спортом не занимался.
Мама познакомила меня с высокой, стройной молодой дамой, вероятно, одной из своих пациенток (мать была зубным врачом). Мне была подарена известная в те годы книжка Мюллера и прочитана маленькая лекция. Попробовал я жить по Мюллеру — понравилось; полвека делаю я по утрам зарядку. Слабосильный парнишка выпрямился и, как сейчас говорят, заметно «прибавил».
Увлекался я фотографией, котятами (еще цела фотография Бурзика — кота, которого я сфотографировал спящим), мать заставила посещать музыкальную школу. Осенью 1923 года я научился играть в шахматы, и все остальное отошло на задний план.
Доска была самодельной — квадратный лист фанеры с полями, раскрашенными чернилами, фигуры из пальмового дерева, тоненькие и неустойчивые. Одного белого слона не хватало, и на поле fl стоял оловянный солдатик. Соображал я плохо и, хотя разрешали мне брать ходы назад, все время что-нибудь «зевал», в том числе и этого солдатика...
Конечно, увлекся шахматами я не случайно. Шахматы, как я не раз писал об этом, — типичная неточная задача, подобная тем задачам, которые людям приходится постоянно решать в своей повседневной жизни (переход улицы, судебное дело, оркестровка мелодий, управление предприятием и т. д.). То, что шахматы придуманы человеком, в то время как иные неточные ситуации возникают как бы помимо воли людей, не имеет существенного значения с точки зрения методики решения. Важно то, что человеку для решения подобных неточных задач сначала необходимо ограничить проблему (иначе он в ней тонет), и лишь после этого появляется возможность для более точного решения. Поэтому ошибочно думать, что шахматы не отображают объективную реальность; они отображают мышление человека. На примере шахматной игры можно изучить тот метод ограничения неточных
Проницательности Франклина можно удивляться (в его работе есть ясный намек на зону игры, о которой речь будет в конце книги), тем более что некоторые великие люди после Франклина не всегда правильно оценивали то место, которое шахматы занимают в жизни человечества...
Думаю, что способность решать подобные задачи — ею в разной мере обладают все люди — передается по наследству, как музыкальный слух, физическая ловкость, память и прочее, но талант этот может проявиться, конечно, лишь в благоприятной среде. Вероятно, я имел определенное предрасположение к успешному решению неточных задач, и когда познакомился с шахматами, то в условиях советского общества и смог посвятить им значительную часть своих помыслов, сил и времени.
Шахматист может проявить свои способности лишь после того, как две стандартные операции (среди прочих) — передвижение фигуры с любого поля доски на любое другое, а также размен фигур на каком-либо поле — будут совершаться бессознательно, автоматически. Поэтому сначала я и играл слабо. Казалось бы, что проще — передвинуть фигуру с одного поля доски на другое... Но ни один математик ранее даже не брался за решение этой постоянно повторяющейся в шахматной игре задачи, считалось, что эта проблема исключительной сложности. Человек же отрабатывает эту операцию как простую и стандартную!
У нас в квартире жил студент университета, и к нему захаживал приятель — шахматист второй категории. Однажды состоялась моя встреча с второкатегорником, и я проиграл мгновенно. «Может, сыграть с другим?» — спросил мой партнер, указывая на брата. Наш сосед только рукой махнул: «Тот играет еще хуже...»
Брат в жизни не чувствовал себя так легко, как я, в том смысле, что он труднее приспосабливался. Так, гуманитарные предметы он не любил и не мог преодолеть этой неприязни; физика и математика давались ему без труда. Все любил делать сам: старый отцовский верстак был центром его мастерской — она находилась в комнате, где мы с ним обитали. Беспорядок в комнате можно было лишь сравнить с увлеченностью Иси, но дело было сделано — потом он создавал первую систему уличных светофоров в Ленинграде, а перед войной был уже начальником цеха спецустройств трамвайно-троллейбусного управления... В детстве мы с ним дрались, но, как часто бывает, потом подружились.
Сыграл я в чемпионате школы, но был где-то посредине турнирной таблицы. В то время начал выходить отдельными выпусками дебютный учебник Грекова и Не-нарокова — я жадно все впитывал. Но сыграл испанскую партию (по книжке) с Витей Милютиным — он был лет на пять старше — и растерялся, как только Витя стал действовать не по Ненарокову. Все же в классе я был чемпионом. Ходил я играть к Лене Сегалу, однокласснику брата. Леня был с длинными кудрями (будущий архитектор), любил рассуждать о позиционной игре; я слушал его с удивлением и ничего не понимал. Видимо, у меня сначала отрабатывались понятия конкретные, а потом уже общего характера. Леня был из состоятельной семьи, и играли мы шахматными фигурами из слоновой Кости, очень изящной работы. Позицию я не понимал, но Леню легко обыгрывал.
В ту пору в Советский Союз приезжал экс-чемпион мира Эммануил Ласкер. Он играл гастрольные партии с мастерами и давал сеансы одновременной игры. В Ленинграде сеанс проводился в здании губфинотдела. Я купил билетик и был в числе зрителей. Сеанс был трудным — один из участников, С. Готгильф, полтора года спустя играл на международном турнире в Москве, где выступал и сам Ласкер.
Ласкер держался с большой уверенностью, несмотря на свои 55 лет, — он разрешал участникам играть белыми, если они того желают. Играл он сильно, но очень медленно. После 15 ходов я ушел: было уже поздно.