К достижению цели
Шрифт:
— Николай Александрович, а разве не лучше — сначала теория, а потом упражнения?
— Нет, не лучше, а хуже...
Тут Дерюгин стал горячо доказывать, что сначала нужна теория, а Заботкин немногословно, но ловко отбивался. Наконец отчаявшийся спорщик использовал последний аргумент:
— Ну хорошо — разве не все равно, что сначала и что потом?
Тут Заботкин преобразился: лицо его стало строгим, в глазах смех.
— Если все равно, не будем ломать установленный порядок, — заявил он под общий хохот.
Задача передо мной
Сидел я на одной парте с Цейтлиным: длинный, худой, чуть сутулый, взор исподлобья, говорил негромко, юмора хоть отбавляй, упрямства — тем более. Никогда я не встречал студента более способного — он усваивал самую суть дела, и прочно. Преподаватели его побаивались. По сравнению с ним я усваивал знания слабо — потом, правда, выяснилось, что в поиске я был сильнее.
— Я знаю, что вы ничего не знаете, — полупрезрительно и полушутя говорил мой товарищ, — но вы молчите с таким видом, что преподаватель верит, будто вы кое-что знаете...
И вот я перешел на второй курс. Медицинская комиссия — пошлют или не пошлют в военный лагерь: ведь на носу очки? Лагерь не армия — признали годным.
Живем в палатках. По неопытности занимаю крайнее место: стоит в дождь во сне прикоснуться к тенту, становлюсь мокрым — палатка пропускает воду.
Сначала нас ночью частенько гоняли на аэродром. Однажды я даже одевался во сне, замешкался, догнал свое отделение и полностью проснулся лишь при подходе к летному полю. Аэродром тогда был в высокой траве, роса, мы промокали насквозь. Самолеты допотопные — «юнкере» (ЮГ-3) из гофрированного металла, матерчатые И-2 и Р-1... Конечно, мы на них не летали, а только мыли и протирали.
В лагере — единственный раз в жизни — играл три партии вслепую одновременно — никаких затруднений при этом не испытывал (Н. В. Крыленко тогда запретил играть не глядя на доску, и в СССР это запрещение для публичных выступлений выполняется. Суть дела в том, что мастер вслепую играет хуже в творческом отношении, а здоровью его может быть причинен ущерб... Алехин отлично играл вслепую, но относился к этой игре отрицательно). Ездили в Новгород, где сыграли матч со сборной города.
Все это было, конечно, слабой подготовкой к чемпионату СССР в Одессе (он начался в августе), но в четвертьфинальной группе я легко взял первое место.
В последнем
— Если вы выиграете у Поляка, а я выиграю у Рюмина, то по таблице коэффициентов я обгоню Поляка и попаду в полуфинал.
В полуфинале можно было легко выполнить норму мастера; уже тогда я относился к Всеволоду Альфредовичу с уважением и не мог ему отказать. В итоге Раузер черными блестяще в семнадцать ходов «разнес» самого Рюмина и в полуфинале стал мастером.
Большой след оставил Раузер в истории советских шахмат, и не только в истории — его дебютные идеи, тесно связанные с планами в середине игры, неуязвимы и по сей день (это относится и к испанской партии, и к сицилианской защите, и к французской защите). Исследовал он только ход 1. е2—е4 за белых и нередко создавал глубокие партии. К сожалению, нервная система у него была непрочной и практические успехи не соответствовали его потенциальным возможностям. Человек он был со странностями (через несколько лет заболел психическим расстройством), погиб во время блокады Ленинграда.
В 1931 году в Москве на финише чемпионата СССР я обогнал своего конкурента Николая Рюмина на полочка, но оставалось еще два тура. Рюмин должен был следующую партию играть черными с Раузером. Я тогда и напомнил Всеволоду Альфредовичу, что долг платежом красен.
— Да не могу я хорошо играть в шахматы... У меня неправильные черты лица(?!), — вдруг заявил Раузер.
Сначала я растерялся, но решил прибегнуть к святой лжи.
— Алексея Алехина, который живет в Харькове, знаете? У него правильные черты лица?
— Нет, конечно...
— Так вот, Алексей Алехин — Аполлон по сравнению со своим братом Александром, а тот ведь умеет играть!
Раузер провел партию с Рюминым с большой силой и выиграл.
Но вернемся к турниру в Одессе: в полуфинале от переутомления я играл слабо и по возвращении в Ленинград вынужден был оправдываться перед друзьями.
И на втором курсе я учился ненормально. Правда, первый семестр прошел благополучно. Ходил на лекции, но там мне делать было нечего. Через пять минут я переставал что-либо понимать и, облегченно вздохнув, вытаскивал карманные шахматы...
В нашей группе упражнения по переменному току вел сам Миткевич. Однажды он меня вызвал решать задачу. Я ничего не знал, и, как всегда в таких случаях, Владимир Федорович сам решал задачу за студента, потом он меня ласково отпустил. Все стремились сдавать экзамен ему. Если студент ничего не знал, Миткевич все равно ставил ему зачет и утешал неудачника: «Ничего, ничего! Необъятного — не обнимешь!» Все это ввергало в отчаяние его заместителя по кафедре Калантарова — тот был весьма строг. Но когда впоследствии Калантаров взял на кафедру Цейтлина, то уже сам Павел Лазаревич умолял моего товарища не снижать успеваемость на факультете...