К достижению цели
Шрифт:
Зимой 1926 года был я уже шахматист «известный». Играл я тогда в полуфинале чемпионата Ленинграда, и, когда заболел, пришел меня проведать один школьный шахматист и привел с собой приятеля — Гришку Рабиновича; с тех пор Гриша и стал моим болельщиком.
Вместе с Гришкой едем на «девятке» (трамвай № 9) в Лесной. Гришка был на редкость жизнерадостным парнем, со смазливой физиономией, весьма остроумный и находчивый. «Острюсь с пяти до семи», — говорил он о себе.
Запас анекдотов его был неистощим, и всюду он становился душой общества. Любил присочинить.
— Гришка, зачем ты меня обманываешь?
— Да поверь мне, чистая правда...
—
Через два дня:
— Ну видишь — соврал?
Гришка только разводит руками и сам сокрушается.
Мы с ним очень дружили, и всю мою шахматную жизнь он за меня «болел». Способностей был выдающихся, в сороковые годы был первым замзавгорфо Ленинграда. До знакомства с Гришей я был весьма застенчив — новый приятель сделал меня жизнерадостным. Относился он ко мне трогательно, водил в парикмахерскую (один ходить я стеснялся). В 1934 году, когда мне нужно было ехать в Гастингс, Гриша написал докладную руководству Ленсовета, и мне бесплатно сшили два костюма. Как-то после войны попал я к нему в кабинет (просил деньги для шахматного клуба на ремонт здания — деньги, конечно, были выделены) во время приема представителей организаций: замзав наизусть знал их финансовые дела... Впоследствии он защитил кандидатскую и докторскую диссертации и стал профессором.
...Супруга нашего хозяина, стройная дама с сильным телом, грубоватым лицом и русалочьими волосами, пригласила всех к столу. День был жаркий, и подали кислые щи. Аппетит у нас был отменный, мы дружно хлебнули по ложке и... с ужасом уставились друг на друга. Щи прокисли настолько, что нельзя было есть, они вызывали спазмы.
— Вы знаете, — сказал мой находчивый товарищ, — прошлым летом моя мама каждый день готовила щи. Они мне очень надоели — можно, я их не буду есть?
Оба мы — яс тоской, а Гриша с торжеством — провожали взглядом тарелку со щами. Но что делать? Все же это свинство, что Гришка оставил меня в беде, и я решил с ним разделаться!
— Знаете, — сказал я, — моя мама прошлым летом тоже каждый день готовила щи.
Если бы Гришкин взгляд мог убивать, эти строки не были бы написаны...
В профессорском доме, что против химического факультета, на квартире у Павла Лазаревича Калантарова (до революции у него была вторая категория по шахматам) собрались Герман Адамович Люст (проректор института, ректором был Александр Александрович Байков), Людвиг Марианович Пиотровский, Иван Матвеевич Виноградов, Алексей Борисович Лебедев и другие — сеанс состоялся. Оригинально ставил партию знаменитый математик Виноградов (не так давно он отпраздновал свое 80-летие): он прежде всего выдвигал все пешки на один ряд вперед, «чтобы фигуры имели свободу», — пояснял он; затем играл неплохо, но спасти партию было уже невозможно. Позднее мы с ним вместе отдыхали в Теберде, жили в одной комнате, и Иван Матвеевич развлекал меня смешными историями — рассказчик он был отличный. Последний раз виделись мы лет пятнадцать назад.
— Как проводите конец недели? — спросил я.
— Пни корчую на даче.
— Ломом?
— Нет, руками, мне бы только за пень ухватиться...
В основном все это были профессора электромеханического факультета, куда я мечтал поступить. Тогда стать электротехником означало не менее, чем теперь — физиком.
Поступить было нелегко. Девяносто пять процентов всех мест предоставлялось рабфаковцам, пять процентов — экзаменующимся. «Подавайте заявление на ФИЗ (факультет индустриального земледелия), — посоветовал Калантаров, — там конкурс меньше».
Держу
В институт меня не приняли. Профессора тогда не имели права голоса, всем распоряжался Пролетстуд. Из числа школьников, успешно выдержавших испытания, принимали только детей специалистов (инженеров) и рабочих. Я был сыном «лица физического труда» (тогда была такая категория — к ним относились дворники, зубные техники и др.). Рохлин, заместитель председателя шахматной секции облпрофсовета, заготовил ходатайство облпрофсовета и поехал в Мраморный дворец — там помещалась апелляционная комиссия. После двухмесячных хлопот и тревог, с моей личной точки зрения, гора родила мышь — меня зачислили на математический факультет университета. Там был недобор, так как рабфаковцы туда шли неохотно. Все хотели работать на индустриализацию!
Однако все же меня перевели в политехнический. В первых числах января 1929 года в Москве были студенческие командные соревнования по шахматам. Руководителем ленинградской команды был Иван Демьянович Пушкин, заместитель председателя Ленинградского пролетстуда. Пушкин сам учился на электромеханическом; когда в Москве мы заняли первое место, он похлопал меня по плечу: «Знаю, знаю, к нам хочешь... Переведем!» И вот в начале февраля новый студент-политехник впервые пришел в группу на занятия.
Почти все были с рабфака, в возрасте двадцати пяти — тридцати пяти лет; из тридцати студентов лишь четверо — со школьной скамьи. Сначала отношение ко мне было настороженное, но оно быстро рассеялось. Вайя Калачанов, Лев Цейтлин (он был из школьников), Вася Новиков, Серега Забродин оказались моими новыми друзьями. На факультете общих лекций почти не было, лишь физику читал всем студентам Владимир Владимирович Скобельцын (отец нынешнего академика), да на втором курсе лекции по электрическим измерениям — Михаил Андреевич Шателен (один из первых русских электротехников), а теоретические основы электротехники — академик Владимир Федорович Миткевич.
Основные знания студенты получали в группе, где теорию и упражнения вели весьма квалифицированные педагоги. Они принимали экзамены (контрольные работы) по мере прохождения курса: экзаменационных сессий как таковых, по сути дела, не было. Оценки были простые — сдал или нет! Преподаватели хорошо знали слабости своих студентов, помогали им, да и знания легко было проверить.
Теоретическую механику преподавал бывший артиллерийский поручик Николай Александрович Заботкин. Маленького роста, кругленький (и голова была круглая, хоть и несоразмерно большая), подтянутый, с неизменным пенсне на маленьком носике, глаза — с затаенной хитринкой. Говорил четко, дело знал отлично и преподавал по своей системе: сначала объяснял, как решать задачи (давал при этом формулы), проводил Упражнения, а затем излагал теорию. Некоторые рабфаковцы были подготовлены слабо, учиться им было нелегко. Один из них, некто Дерюгин, был уверен, что это и происходит из-за оригинального метода Заботкина.