К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
Рядом журчит узенькая черная речка с торфянистым мохнатым дном, мелькают черными тенями гольцы. Мы то и дело пьем: Любаша спекла утром пирожки с фаршем из урил, пирожки вкусные, словно бы с печенкой, но хочется пить. Впрочем, пусть не обвиняют нас педанты-туристы, пьем мы не помногу — так, полощем рот. И потом, куда нам спешить? Время — наше…
Удивительное это, прекрасное состояние, когда ты чувствуешь, что время — твое. То обычно оно придавливает, подчиняет, угнетает тебя, ты не забываешь об этой струйке неуклонно утекающего песка ни на мгновенье, спешишь внутренне, начинаешь задыхаться, выбиваться из сил не от сделанного, а оттого, что ты пустился вперегонки, в непосильное соревнование с этим Утекающим… Падаешь в изнеможении — и вдруг постигаешь, что
Иду следом за Любашей по неуловимо вьющейся вдоль речки тропе и чувствую, как рядом неторопливо течет время. И так же, как черные струи этой речки, оно течет мне навстречу, обтекает меня, утекает безвозвратно — и пусть.
С высоких, словно борта корыта, боков долины спускается тонкая треугольная пластинка тумана, пронизанная солнцем, останавливается над тропой. Сквозь нее проходит Любаша: над полоской сверху трясется голова в белом платочке, снизу мелькают быстрые ноги в коричневых чулках и резиновых сапожках; потом в нее вхожу я, взглядываю вниз — ни колен, ни даже живота не видно в таинственной дымке, а кругом — солнце, разноцветье, голубое небо… Выхожу из туманной каши мокрая, на куртке влажные разводы, словно в ливень попала.
«Мы идем по вершинам ив» — такую кокетливую фразу придумала я для смеха, но мы и на самом деле идем по вершинам ив. Ими заросла тропа, словно подорожником. По форме их широкие листья точно похожи на подорожник, только более темные и чуть мохнатые сверху. Два прижатых к земле широких листка и сережка свечечкой торчит вверх, все — размером с обыкновенный подорожник: ива… Рядом с тропой заросли рододендрона — тоже переплеть коротких стебельков с мягкими, формой напоминающими брусничные, листьями, а из этой гущи поднимаются на тонких жестких веточках темно-розовые, как шиповник, восковые цветы. Похожи на камелию, очень красивые цветы. Есть на острове редкий желтый рододендрон, местные зовут его «кашкара», но он уже отцвел.
Бесконечно вокруг голубой герани, желтых купальниц, сиреневых небольших астр, ромашек. Колокольчики, которых нарвала Любаша, растут кучно: то тут, то там в темной зелени — голубое пятно, будто кто случайно семян просыпал. Крашенинниковская «сладкая трава», кустики рябины с грязными отцветшими соцветиями — тоже не выше колена, а черничник — до бедра, все перепуталось… Какие-то мне не известные розовые крестики, словно горсть конфетти; потом красно-лиловые свечки, белые, голубые, болотные, тоже как свечи по форме, цикута, желтые астры… С ума сойти, сколько цветов!..
Становится жарко. Я снимаю свитер, бросаю на тропу: на обратном пути подберу. Правильно алеуточка Лида говорила: «у нас бывает жарко: пятнадцать градусов!» В свитере и солдатской куртке слишком жарко, хотя сегодня всего лишь семь…
На изгибе речушки в общем фоне буро-зеленого кукушкина льна вдруг яркий кусок какого-то другого мха — ярко-желтого в розовых крапинках, точно шкурка нерпенка. А рядом кусочек чего-то странного, я выдираю его из мха: на тонких бурых ножках — крохотные круглые шляпки не шляпки, вроде как бы личики, окруженные тонкими красноватыми ресничками. Пахнет грибами это растеньице и патологически-красиво, если рассмотреть как следует. Мы с Любашей начинаем размышлять, что же это: какая-то разновидность грибов (ведь грибами же пахнет!), — вдруг я замечаю полувысосанную мошку, зажатую крохотными нежными ресничками. Росянка… Со школы знаю, что существует такое хищное растение, а вот увидела в первый раз. Растение?.. Я смотрю на росянку, росянка приглядывается ко мне, реснички напряжены. Ладно, этот кусок мяса тебе, моя милая, пока не по зубам… Я с некоторым злорадством сую росянку в карман куртки и иду дальше. Любаша смеется.
До чего славная эта Любаша, есть же люди, обладающие талантом удивительной, ненавязчивой жизнерадостности… У меня была подружка в техникуме, утром, просыпаясь, она толкала меня и улыбалась: «Хорошо нам, Майка?..» И я чувствовала, что действительно хорошо, весь день шел после под этим знаком. И
— Пойдемте нынче со мной пробы брать на лайду, посмотрите, как вода светится, — напоминает Люба.
Идем, молчим. Хорошо… У Ганди по понедельникам был «день молчания», он накапливал энергию для важной работы; Пифагор молчал пять лет, жил внутренним своим, а накапливаемое, неразбазариваемое попусту электричество отдавал работе. Сколько мы тратим зря электричества на необязательные, нежеланные разговоры — энергия Братской ГЭС ежедневно уходит в мире в атмосферу. А слушать болтуна — наказанье божье, из вежливости слушаешь, поддакиваешь не думая. А зачем?.. Взять бы себе за правило говорить лишь то, что необходимо, слушать лишь то, что действительно интересно, — так ведь обидятся! Скажут, молчишь из гордости или по глупости, не поймут, что из экономии своего или чужого времени… Вот на Древнем Востоке (если верить книгам) знали цену краткому, точному слову, там невозможно было наболтать себе авторитет…
Где-то я читала, что дикобразы в холодное время собираются группами и жмутся друг к другу, когда же они согреваются, то вдруг чувствуют, что их колют иглы соседа, — отодвигаются, снова замерзают. Такое сближенье — отдаленье происходит до тех пор, пока не бывает найдено наилучшее расстояние, при котором тепло и не колко. Бывают минуты, когда общество самого близкого тебе человека в тягость, но в то же время хочется, чтобы он был и рядом, в пределах досягаемости твоих душевных волн. И с другими людьми так же. Один человек жить не может, даже самый нелюдимый, но и все время на людях человек не может жить, даже самый общительный. «Одинокое полено не горит», — говорят хакасы, я добавлю: излишек дров тоже тушит огонь…
Сколько же все-таки здесь травы — сочной, жирной, хоть на хлеб мажь. Сколько скота тут можно прокормить, одна беда: сушить сено трудно. Ясных дней в конце июля, в августе бывает четыре-пять, все остальное время туман, морось, дожди. Лето на лето, конечно, не приходится, но в среднем — так. И в этом году тоже было четыре за те полмесяца, что я тут пробыла. Конечно, при желании приспособиться можно: в Прибалтике, например, где лето куда лучше, и то ставят сушила, на них трава провяливается, просушивается полегоньку, не преет. Но это для здешних жителей слишком сложно.
Вчера мы ездили в Жировскую бухту посмотреть, какая там трава. Поездке этой предшествовал длинный хитрый разговор приезжего начальства с местным активом. Начальник зверокомбината Фролов предлагал поселковую корову забить на мясо, а молоко для детского сада и яслей пусть дает погранзастава от своих двух коров. «Можете вы выделить детям, — Фролов жал на последнее слово, — цельного молока? Мы солдатам заменим сгущенным. Можно это сделать для детишек?» И смотрел на Карпенко ясными наивными глазами. Карпенко хмурился, краснел: «Как так? Трава в поле, да не заготовить? Я сам, Котов, доктор накосим… Перевезите только. Вяленую возить или даже сырую, присолить немного, ничего…» — «Забить всегда успеем, — поддержал Карпенко секретарь райкома. — Надо заготавливать сено, а осенью решим, сколько скота оставить». Подоплека этих разговоров была ясна даже мне: Фролову не хотелось возиться с обеспечением поселковой коровы сеном. Надо выделять людей, давать сейнер и плашкоут для перевозки, — куда проще забить. Ну, а на заставе молоко не лишнее. Солдаты пьют досыта, и замполит с начальником берут по бидону домой. Как детям без молока? И остальным от цинги оно — одно спасенье.