К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
Боцман Виктор Иваныч Стешенко появился на «Ельце» недавно, в прошлый приход сейнера на Медный его еще не было. Фигура он колоритная. Грязная рваная тельняшка, лицо большое, желтовато-смуглое, заросшее кустиками щетины. Глаза черные, с желтыми белками, беспокойные, на ремне сзади — большой нож в деревянных ножнах. Говорит быстро, чуть заикаясь, сыплет прибаутками, большую часть из которых если и запишешь, да не напишешь… Одна рука у него ранена, локоть не разгибается: Виктор Иваныч во время войны был здесь, на Дальнем Востоке, участвовал во взятии Шумшу и Парамушира. На руке у него, в числе других наколок, есть «18 августа 1945 г.» — дата взятия Шумшу, вероятно, самая памятная в жизни боцмана. Двадцать два года уже прошло,
— Х-хек! Х-хек! Никаких выстрелов — ножи. Или вот так… — Он, согнувшись, коротко ударяет ребром ладони себе по горлу, протягивает мне ладонь: — Пощупай.
Вдоль всего ребра ладони у него мозоль — будто железная пластиночка проложена. Достигается появление такой мозоли непрерывным постукиванием ладонью по чему-то твердому. Я еще в детстве читала про джиу-джитсу, даже сама пыталась наколотить себе подобную мозоль (что значит мужское воспитание!), но терпения не хватило. Человек, знающий джиу-джитсу, не нуждается в холодном оружии: таким железным ребром можно запросто перебить руку; ударив по яблочку — либо оглушить, либо убить человека: все зависит от силы удара. Чего только не умеют эти японцы, но в данном случае с ними сладили их же методами…
Короче говоря, первое впечатление от боцмана — вполне экзотическое, он даже сначала выпадает как-то из общего, добродушно-мягкого фона «Ельца», идущего от капитана. И ельцовские «старики» не сразу принимают боцмана. Капитан то и дело его одергивает: уж очень редко в речи Виктора Иваныча попадаются «штатские» слова. Но приживается постепенно.
Волна. За кормой «Ельца» волокутся два больших плота. С дровами, конечно: печи на заставе угольные, дрова нужны только на разжиг. Карпенко явно рад. Теперь осталось завершить ремонт, заготовить сено, насолить рыбы — и озабоченная складочка на лбу Валентина Давыдыча разгладится.
Он сидит на корме, сунув руки в карманы куртки, смотрит перед собой светлыми напряженными глазами, по худой шее ходит кадык. Думает о чем-то сугубо своем. А солдаты устроились на носу, покуривают, перешучиваются, возятся, пытаясь согреться. И Кривец с ними, тоже мокрый, в болотных сапогах, натянутых до паха, он в них похож на мушкетера. Несет громко какую-то чушь, не думая, что сказать, все равно получается: солдаты хохочут. Полчаса назад он тоже лазал в ледяной воде, помогая солдатам увязывать плот. Полез не потому, что хотел «своим примером увлечь массы», а просто молодой, горячий, везде суется, неизрасходованная энергия играет. Впрочем, какой-то элемент актерства в нем есть, того самого «нужного нам» актерства.
Владимир Андреевич (пожалуй, интуитивно) играет образ веселого командира, требовательного, но справедливого. Получается, солдаты его любят. Вообще Кривец понимает, что командир это не «просто так, от бога». У него, например, заведен «кондуит» на каждого солдата, где записана, во-первых, вся родословная, а потом всякие заметки и наблюдения о характере, привычках, способностях. Кривец рассказывал мне, что ему самому, когда он поступил в летное училище (потом по разным причинам пришлось перейти в пограничное), посчастливилось попасть к командиру, который считал, что «прежде надо понять человека, а потом железо». Подолгу летал с каждым курсантом, приглядываясь, в чем его сила и в чем слабость, одного парня, который боялся высоты, но очень хотел летать, отучил исподволь от этого страха — теперь отличный летчик…
Отвозим в Преображенское плоты и уходим на Юго-восточный. Во-первых, надо доставить бригаде продукты, во-вторых, по дороге капитан мечтает добыть сивуча для норок и песцов на звероферме, это тоже входит в план и обязанности команды «Ельца»: снабжение зверофермы рыбой, котиковыми тушками,
По дороге становимся накоротке на банку против Корабельной бухты, половить рыбу. Такое я тоже вижу в первый раз.
Многочисленные крючки (их шесть) наживляются кусочками мяса, потом поводок с этими крючками опускается за борт, его слегка подергивают; когда грузило достигает дна, леску начинают выбирать.
Я устроилась возле Виктора Иваныча, смотрю, больше для общего развития, как он, проделав вышеописанные манипуляции, выбирает леску своей скрюченной ладонью.
— Есть, алеха-воха!
Выдернул поводок из воды — на каждом крючке болтается по здоровенной рыбине, весом где-нибудь близко к килограмму. Рыба ярко-желтая в темную полоску, с красными плавниками, и две — серых в полоску, точно зебры.
Боцман посбросал их с крючков, навыдирал рыбьих глаз, наживил — и опять поводок пошел за борт, остановился на мгновенье — повлекся кверху. На этот раз на шести крючках болтается восемь рыбин: на двух крючках — по две. Шесть зацепились, как положено, за губу, одна же — за глаз, еще одна — под жабры. Не знаю, как ухитрились они так зацепиться, разве что их там кишит, точно в кастрюле. Нужно некоторое усилие, чтобы выволочь этот сказочный кортеж из воды.
Не нашла нигде, как эта рыба называется на самом деле, но на Командорах ее зовут «судачками». Она очень жирная и нежная на вкус — отменная рыба. Серенькие — дамочки, желтые — самцы.
— Ну, ешь-вошь, — сказал Виктор Иваныч. — Хватит, пойду чистить. Любишь жареную рыбку-то? На, сама полови пока, поводок только не упусти.
Надо сказать, что я опять же без особого восторга взяла из его рук поводок: мне вполне хватало удовольствия глядеть, как судачки бьются на крючках у других. Но когда в ладони моей шевельнулась натянувшаяся леска, когда я услышала, как увеличивается сопротивление поводка и в прозрачной воде зажелтели, приближаясь: одна… две… четыре… пять!.. Снова в сердце засосало непонятное, я, уже не очень соображая, насаживала на крючки рыбьи глаза, бросала за борт леску, тянула, огорчалась, если попадалось всего две, радовалась, если шесть. Один раз попался морской бычок со здоровой огромноглазой головой, весь в шипах, зеленый. А один раз ничего не цеплялось, я дергала-дергала леску, потом вытянула — и удивленно глядела, как идет ко мне в воде что-то красное, яркое — золотая рыбка? Вытянула — огромная пятиконечная морская звезда! Никто, конечно, на нее и не взглянул, не такие «дары моря» здесь достают, а я долго носилась с ней: пыталась высушить, хотела домой привезти, показать дочке. Но, увы, разломала всю с переездами.
Наловили за полчаса кадушку судачков, пошли дальше. Боцман уже колдует с рыбой на камбузе, сует мне, обжигаясь, кусок:
— Попробуй!
Вкуснотища невероятная, тает во рту. Еще надо подумать, что вкуснее — знаменитый байкальский омуль «на рожне» или медновские судачки…
Ах, Медный, Медный, молочные реки, кисельные берега!..
Синее море разыгралось, летит волна через нос, сейнерок подпрыгивает. Но солнце — оттого вокруг все так красиво, такие неестественные яркие краски, что прямо физическое наслаждение получаешь, глядя на все это. Синее, тяжко ходящее ходуном море, зеленые скалы, розовые горы, перечеркнутые текущими полосами тумана… Аж до слез, до стона здорово.
Из кубрика поднимается старпом, тянется, зевает: он спал перед вахтой. Спрашивает, подмигнув: «Как жизнь, тетя Майя?..» Я отвечаю, что жизнь очень даже ничего, пока светит солнце и жарится такая великолепная рыба. Боцман зовет старпома обратить на рыбу самое пристальное внимание, зовут и меня, но я уже начала укачиваться.
— Сивучовый камень, — говорит капитан. — Там обычно сивучи бывают.
Заглушают мотор, чтобы не распугать сивучей, сейнер идет некоторое время на холостом, потом останавливается, дрейфует потихоньку.