К себе возвращаюсь издалека...
Шрифт:
Я не люблю, боюсь этого распространившегося в последнее десятилетие среди молодых и не очень молодых людей облегченного отношения к происходящему. Вероятно, это возникло, как защитная реакция на сложности современной жизни, потому иронично-камуфляжный словарь стал моден не только в обиходе, но и в литературе, есть масса произведений, написанных «камуфляжным» языком типа: «Слушай, старик, Ванька вчера дуба дал!» — «А, все там будем…» Мода эта отнюдь не случайна: известно, что каждое произнесенное слово влечет за собой соответствующую только ему определенную эмоцию, подобно как при нажиме кнопки зажигается только вполне определенная лампочка. Поэтому, когда я говорю, что «Ванька дал дуба», — у меня нет скорби об умершем, нет
Год назад я жила в подмосковном доме отдыха, там скоропостижно умер человек. Все отдыхающие его знали не один год: дом был ведомственный, туда ездили в основном люди, связанные одной работой. Умер он за вечерним чаем; во время ужина эта новость стала известной, все поахали, поудивлялись — и пошли в кино. Кинозал был в этом же здании, где комнаты отдыхающих, где комната, в которой лежал умерший. Никому, однако, в голову не пришло, что на этот вечер картину неплохо бы отменить: умер человек. Пусть не близкий твой друг, но живший и работавший рядом — человек же!..
Я стояла на улице, глядела на освещенное окно комнаты умершего, где появлялись и исчезали фигуры врача, сестер, нянечек, что-то там делавших, после приехала милицейская закрытая машина, покойника вынесли, повезли в морг на вскрытие. И было видно, как наверху, в открытой двери кинозала, мерцает голубой свет, несутся по экрану тени, гремит динамик, смеются зрители. Мне было странно: «Я или кто-то из них, любой из них, умрет — и тоже так? Тоже отмахнутся, как от мухи?.. Конечно, людей много, иногда устаешь от них, они тебя раздражают. Но уж если человек есть и живет где-то в поле твоего зрения, ты же все время чувствуешь его, помнишь о нем, и там, где он упал, остается отверстие, которое никто никогда не закроет! Нас на одного стало меньше — подумайте об этом, хотя бы сегодня вечером…»
Я не хочу этим сказать, что все плохие, а я — хороший человек. Я тоже плохой человек, но этот кусочек души, которым скорбят, радуются и удивляются, у меня всегда открыт, может быть, слишком открыт, но я не жалею об этом, не завидую умеющим защищаться от нежелательных эмоций: так, по-моему, ни жить, ни тем более писать невозможно, да и нет смысла.
Короче говоря, мы подружились с Толей Богдановым, и я часто стала приходить с черного хода на кухню поболтать с Толей, послушать разговоры: на кухне своего рода солдатский клуб.
Толя «чалдон» — сибиряк, жил в Вихоревке, призывался в Братске. И в Вихоревке и Братске я бывала сто раз, когда ездила на строительство дороги Тайшет — Лена. Нам с Толей есть что вспомнить. Вернее, Толя сообщает мне обо всех этих местах более свежие сведения: я там не была уже лет пять, а Толя уехал из дома в прошлом году. Я помню Братск строящимся, невероятно пыльным городом, где пыль особая, красного цвета, потому что кругом там — красные аргиллиты. Теперь, как и следовало ожидать, в Братске везде асфальт, крупнопанельные дома, зелень… Толя до армии тоже успел поработать каменщиком, их бригада построила два дома и гараж для автомашин.
Отец Толи — промысловик-охотник, брал, случалось, сына в тайгу, поэтому, когда в прошлом году новое пополнение прибыло на заставу, почти все стреляли неважно, Толя — всегда на пятерку.
Он очень смешной: волосы почему-то торчат дыбом, как у ежа, в синих круглых глазах всегда встревоженно-оборонительное выражение, даже когда смеется. Тонкошеий, тонкорукий, на щеках и под глазами — красные полосы от жара печи, они у него не сходят никогда. Невысокий.
— Я еще за год в армии подрос, — говорит Толя, — сантиметров
Он берет таз с мусором, идет к помойке, потом возвращается, начинает мыть посуду, оставшуюся от обеда. Потом включает маленький транзисторный приемник, слушает японскую музыку, стоит в своей любимой позе: облокотившись плечом о шкафчик, засунув руки под мышки, нога за ногу.
Они самые маленькие солдаты на заставе — Толя и Сережа Алексеевич, или, как тут его все зовут, «Сергей Иваныч». Жена начальника заставы Люся рассказывала мне, что, когда в прошлом году приехали «молодые», «старики», как водится, начали эксплуатировать маленьких, поручать какие-то мелкие дела, которые самим неохота делать. «Первый год» вообще обычно на побегушках. Смеются, целуют: «наш сынок, наш сынок», но гоняют. Сергей Иваныч, несмотря на свой маленький рост и кажущуюся наивность, человек в общем-то многоопытный, с крестьянской сметкой, поэтому он пораздумал и пошел к начальнику проситься дояром. Просьбу его уважили, и было с тех пор у Сергея Иваныча свое, ответственное дело, с которым окружающие считались, и других, зряшных дел ему не навязывали…
Толя выглядит чуть постарше и посамостоятельней Сергея Иваныча, потому отношение у Толи к соседу по койке несколько покровительственное.
— Сергея Иваныча в Серноводск послали, — говорит он мне и усмехается взросло, показывая щербину в зубах: — Доверили! Первый раз. Рад, лошадей побежал ловить… — Вдруг вздыхает: — Скорей бы «молодые» приезжали, надоело на кухне.
Через месяц Люся напишет мне, что «молодые» приехали, Толя передал одному из них кухню, а Сергей Иваныч — коров. Теперь они уже не «салаги», теперь уже можно самим покровительственно похлопать кого-нибудь по плечу: «Давай, сынок, жми, тебе еще лудиться да лудиться, как медному!..»
Подъем на заставе в час дня, все занятия начинаются не раньше двух (между прочим, настоящий пограничник, в отличие от меня, никогда не скажет, например, днем: «десять минут второго» — скажет: «десять минут четырнадцатого»), так что с утра я успеваю подняться на НП, поглядеть в трубу на Японию, а после — побродить по берегу. НП — на горе, ведет туда не очень крутая, хотя и длинная, лестница, но, вероятно, зимой в полушубках подниматься тяжело, тем более что кислороду и на Кунашире не хватает пятнадцать процентов (океан его, что ли, поглощает, этот кислород?). Наверху, на березе, вырезано приветствие взошедшему: «С легким паром!» На НП на доске стола написаны фиолетовыми чернилами не слишком уклюжие, но искренние стихи:
Придя с работы, спи спокойно, мама. Я ночью буду бдительней вдвойне. Во мне, черноволосом и упрямом, Живешь ты и наша семья. Я легкой не ищу себе дороги. Пусть пот, как звезды, падает со лба, Изо дня в день мне все дороже Это гордое звание: пограничник-солдат.Ведь и вправду мальчики тут не в игрушки играют, если что — они будут первыми…
Иду по берегу моря, отлив. Песок плотный, как асфальт, идти легко. За полосой тумана на той стороне пролива видны сопки Хоккайдо, пролив серый, в рябинках, вздернутых ветерком. По кромке воды лежит, будто смотанная в мотки, тоненькая зеленая морская трава. Попадаются очень красивые ракушки: прозрачные, словно фарфоровые, конические, как шапочки лодочников, на шелковых японских рисунках «какимоно». И деревья на берегу, напротив поселка (говорят, здесь когда-то была летняя резиденция микадо), невысокие, изящно-неопределенных плоских очертаний, тоже как на этих японских рисунках.