К себе возвращаюсь издалека...

Ганина Майя Анатольевна

2

Цех паровых турбин, где у меня были дела, — один из самых больших. Надо сказать, что я привыкла к поточным линиям массового производства, там на обыкновенных станках обрабатываются обыкновенного размера детали, там вспомогательное время сведено до минимума, и потому станок работает почти непрерывно, и рабочий у станка находится практически неотлучно. Производство паровых турбин, долго бывшее индивидуальным, уже лет семь как стало серийным.

Со временем привыкаешь к циклопическим габаритам уникальных станков, к размерам неправдоподобно-огромных деталей,

в кажущемся хаосе начинаешь видеть свою внутреннюю закономерность, сложные траектории, которые чертит в воздухе многотонное литье, тоже обретают смысл и значение. И даже то, допустим, что подручные на карусельном станке сидят и спокойно играют в шашки или читают, пока на планшайбе сто три часа вращается, постепенно теряя в объеме, семидесятидевятитонная выхлопная часть цилиндра, — тоже перестает казаться вызывающим нарушением трудовой дисциплины. Начинаешь понимать местную специфику, отделяешь необходимое от необязательного.

И к людям приглядываешься.

На фрезерном станке в третьем пролете работает Василий Кузьмич Сиротский. Станок ничем особенно не замечателен, Василий Кузьмич тоже рабочий средней руки, работает он на этом станке двадцать три года. По недавним понятиям отрицательный персонаж: двадцать три года топтаться на одном месте! Не расти, не учиться, не ставить рекорды… Те, кто некогда был у него в подручных, работают мастерами, начальниками участков, а то и начальниками цехов, главный инженер завода когда-то одновременно с ним кончал ФЗО, а Василий Кузьмич все фрезеровщик четвертого разряда!

— Надо было учиться, ругаю себя… — смущенно усмехаясь добрым толстощеким лицом, говорит Василий Кузьмич. — Ну, не вышло… Мне тут раз сказали: мастер в отпуск пошел, выручи, Кузьмич! Я и выручил… После еле руками отмахался: ну его! Там со всеми хитрить надо, не умею я…

Он и буквально двадцать три года топчется на месте. Привезут краном детали, он установит их, пустит станок и застынет, глядя, как идет фреза; стоит опершись тяжестью большого тучного тела на одну ногу: другая у него еще с финской болит. Так же, почти не сдвигаясь с места, не оборачиваясь, коленкой нажимает рычаг, переключает подачу — стол пошел в обратную сторону, а Василий Кузьмич снова застыл, глаза полуулыбаются, смотрят в себя. Очень он покойный какой-то, несуетливый, законченный.

Мастер удивляется, что я все с Кузьмичом разговариваю: передовики, мол, у нас в первом пролете. Я знаю, но мне Кузьмич просто по-человечески симпатичен.

Недавно дали ему нового подручного: старый в армию ушел. Славный парнишка в клешах и тельняшке, видной из ворота суконной форменки — этот с флота вернулся. Не по-флотски застенчивый, белокожее чернобровое, подростковых мягких очертаний лицо, глаза, как у мышонка, — черные острые точечки.

— Толя, — говорит Василий Кузьмич. — Ты так болты не затягивай, так грыжу наживешь. На себя, а не от себя старайся…

И, колыхнув большим животом, показывает, что когда на себя рукоятку тянешь, мышцы подбираются, упор идет на них, а когда от себя — тут-то как раз и наживешь грыжу.

Толя послушно делает, как сказали. Он из Новгородской области, живет здесь у одинокой двоюродной сестры, дома мать, тоже одна: отец их давно бросил.

— Я не жалею, — говорит искренне Толя. — Насмотрелся на чужих отцов, не надо…

До флота работал он в Череповце,

на судостроительно-судоремонтном заводе, слесарем.

Я осторожно спрашиваю Толю, не приучился ли он за свою самостоятельную жизнь выпивать.

— Здесь можно не пить, — с той же наивной искренностью отвечает он. — У сестры, зачем? Вот в Череповце я в общежитии жил, там как от ребят отвяжешься?..

Работает он подручным, потому что, как мне объяснил Василий Кузьмич, учеником нет интереса: там оклад тридцать пять рублей, а здесь будет получать сто и больше.

— Выучится и так, — говорит Сиротский. — Теперь грамотные все…

Действительно, чертежи Толя плохо-худо еще со школы умеет читать, сразу разбирается, где какой диаметр, где чистовая обработка, где черновая…

В соседнем пролете работают карусельщики Малышев и Медведев. Малышев — страшный спорщик. Карусель у него небольшая, детали обрабатываются по часу, по два, следить за резцом надо постоянно, тут особенно не поболтаешь. Однако, установив деталь и обругав попутно соседний завод за плохое литье: раковины, песок — резцы без конца летят, Юрий Егорович начинает с азартом доказывать мне, что на заводе все не так, нет порядку, и вообще везде все не так. Он невысокий, лысый, худенький. Черный засаленный комбинезон болтается на нем свободно. Хотя ему уже близко к сорока, запал, с которым он кидается в споры, чисто мальчишеский.

— …Что ж вы им платить будете? Ведь они же друзья ваши!

— А неужели у меня хватит совести не заплатить? Что, они мне обязаны комнату оклеивать?..

— Так ведь друзья! Другой раз вы им чем-то поможете.

— И я бесплатно не стану.

В это я верю. Не потому, что Малышев такой жадный, а из-за комплекса неполноценности: думали на даровщинку проехать? Не на дурака напали!..

Мне начальник участка рассказывал, что Малышев однажды схватился драться с каким-то рабочим из-за того, что тот ему оставил после обдирки лишний припуск. Конечно, тот смухлевал, сократив время на обработку, а Малышеву добавилась лишняя операция перед чистовой, но все можно было выяснить спокойно, по закону, а он драться: «Нашел себе дурачка безотказного!»

Кипятясь, всерьез доказывает мне, что «бельгиец приезжал, рассказывал: у них там на сколько хочешь можно отпуск за свой счет взять. И потом опять на свое место вернуться: хозяин обязан принять, профсоюзы следят. Он вот на три месяца к нам приезжал. Я бы тоже кого на три месяца на лето пустил… А почему я не могу взять увольнительную, когда хочу?..»

— Юра, вы только что сами говорили, порядка нет, дисциплина хромает… Как же план выполнять, если тот взял увольнительную, этот?..

— А если мне мать надо встретить?

Однако прогулов у него нет, опозданий тоже, пьяным или выпивши за три недели ежедневного хождения на завод я его не видела ни разу — чувство внутренней зависимости от порядка в Малышеве безусловно органическое. Тем не менее начальство участка Малышева недолюбливает, видимо, из-за страсти к спорам и «качанию прав».

Напротив малышевской — карусель побольше. Работает там карусельщик Медведев. Про него мне и начальник цеха и начальник участка рассказывают, что Медведев — работник золотой, работает как зверь, и руки у него тоже золотые. Потом, смущенно отведя взгляд, добавляют: правда, грешок у него есть…