К ясным зорям (К ясным зорям - 2)
Шрифт:
Говорят, легкая смерть, если выцедить кровь из жил. Не больно, мол, а только тускнеет свет и хочется спать... Только бы не испугаться крови!
И решила так: подождать. Чего - и сама не знала. Ведь не будет перемен, Не будет. Никто не скажет: "Выходи. Ты свободна". Не постучат посохами добрые сваты - сватать ее за ясного сокола. Но нужно, нужно ждать. И только тогда - когда же?
– бритву к запястью!..
И, ожидая, пела. Когда оставалась одна. Чтобы не слыхали они. Не догадывались. И в песнях тоже было - ждать. Ведь тот, кто создавал песни, допевал до конца, их еще и другие перенимали. Если бы самой сложить песню, да такую грустную, чтоб горько плакали люди на ее похоронах. Яринка торопилась - не имела времени!
–
Оставаясь одна, ползала на коленях, смазывала в первой хате глиняный пол, а когда он подсыхал, рисовала коричневой глиной цветы. Горькие и тоскливые.
Приходила свекруха, всплескивала руками: "Ну, ты гляди! Чудеса, да и только!.." И не было восхищения в ее голосе, и даже удивления не было, а только в первые минуты, пожалуй, просыпалось таящееся в каждом трудовом человеке уважение к чужому труду. А потом ходила по этим цветам спокойно, даже нарочно шаркая сапогами, чтобы эту тоскливую красу стереть. И все остальные топтали эти цветы, и Яринка была уверена - точно так же пройдут они грязными сапогами и по ее душе. И как это ни странно, она не огорчалась от этого. Знала все заранее и только проверяла свои предположения. Так оно и должно было быть. Нарисуй им и пречистую - они пройдут и по ней грязными сапогами. Только бы не упредить их, что они топчут.
А она не скажет: это душа моя - не попирайте. Не предостережет она их от греха. Каждый сам за себя в ответе, от каждого зависит, полюбят ли его или осудят, поприветствуют ли или молча пройдут.
Только соседки удивлялись - ай, красиво-то как! На таком желтом и ярком - цветы грустные, лапчатые, даже грешно и ногой ступить!.. Да научи и нас, Ярина, чтоб так вот разрисовать на пасху...
И льстили свекрухе:
– Ох и учите ж вы невестку, баба Палажка! Да разве молодые теперь способны?
Хмурилась старуха:
– Ну, ты гляди! На что оно нам? Тому, кто за хозяйство радеет, некогда и вверх глянуть. Цветы!.. Были бы хлеб да мясо. Восподь наш Сус Христос цветов не нюхал, а пятью хлебами пять тыщ людей накормил. Чтоб сытой была душа.
– Так, так, чтобы сытой была и одетой... Да однако ж, баба Палажка, вон в храме божьем как красиво!..
– Чудеса мне, да и только! Так то ж храм!
Но то обстоятельство, что ее хату выделяли, примиряло старуху с Яринкиными цветами.
– Малюй уже, малюй!
– гудела она.
– Пускай дураки любуются... Да, впрочем, оно и ни к чему... Запомни, Ярина: одно только хозяйство душу питает.
И Яринка, слушая это с прищуренными глазами, поглядывала на свой живот, где могла быть эта душа, о которой говорила свекруха.
"Господи, какая ж она ненасытная, эта ее душа!"
И, назло им всем, чтобы защититься от их серых, раскормленных, как огромные тарантулы, душ, создавала все новые и новые рисунки на простенках, над окнами, всюду, где могла беззвучно петь ее золотая душа.
И они вынуждены были молчать - боялись пересудов. И может, ненавидели ее за это так же остро, как она пренебрегала ими.
Тимко, который получил от нее отпор, бубнил себе под нос:
– Хозяйство большое, а работать некому. Вот я бы себе жинку взял!
Мать слушала эти слова, вроде бы удивляясь, что сама не пришла к такой мысли.
– Ну, ты гляди!..
И долго стояла молча и неподвижно - каменная баба в степи.
– Если бы хоть тебе, Тимоха, господь счастья дал!
И в воображении своем видела ту девку, которую мог взять Тимко: фигура - широкая дубовая доска, большие руки, молчаливая, неистовая в работе. Такая, как она сама, Палажка, была смолоду. Будет рожать детей под копной, на третий день после этого возвращаться к работе. И не надеяться на благодарность. Жить только ожиданием, что после смерти свекрухи все добро: бесчисленные поставы полотна, скотина во дворе, и прялка, и кудель, и терница, гребни и мотовила, и все загоревшие, как мавры,
Может, такой же самой, как видела ее Палажка, представляла себе свояченицу и Яринка: дубовую доску, с душой в животе. И молодица заранее возненавидела ее, но вовсе не из-за того, что та приберет к рукам все хозяйство и на правах жены старшего брата будет верховодить в семье. За то невзлюбила ее, что своим существованием будет утверждать: можно жить и повиноваться, можно существовать и терпеть там, где дерево трухлявится, а железо изъедает ржа. За то, что не станет ждать сватов с высокими посохами, которые должны сосватать ее за добра молодца. За то, что своим существованием будет утверждать: нет ни мечтаний, ни счастливых снов, ни надежды, ни даже права на смерть в конце великих разочарований.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой Иван Иванович очарован явлениями
искусства, прослеживает рост самосознания Нины Витольдовны и
удивляется ископаемым останкам монархизма
Давно уже прошла пасха, но и до сих пор мол гусята-школьники приносят в торбах крашеные пасхальные яйца. Сваренные вкрутую, они уже посинели внутри, некоторые - позеленели, но, однако, никому еще от них не было вреда. Ибо сказано - черт знает кому и вареничек поперек горла станет, а молодец и от палки не увянет. Сторожиха Ядзя выносит на мусорник полные ведра крашеной скорлупы, ругает детей, а они все "христосуются" - один зажимает в кулаке яйцо, а другой старается разбить его своим. Разбил забирай и уплетай, твое треснуло - давай сюда. Даже новообращенные юные коммунары-спартаки, не кроясь от нас, учителей, развлекаются с крашеными яйцами. И так будет продолжаться еще с неделю, пока не съедят все яйца. Не считается преступлением, если кто-нибудь смухлюет. Прокалывают свежее яйцо, высасывают белок с желтком, заливают скорлупу расплавленным воском, а тогда - только подставляй другие яйца! Приносят в школу и неимоверно красивые писанки. Это уже настоящее искусство. Пожалуй, такие не грех было бы показать где-либо на выставке, если бы нашелся умный человек, который не узрел бы за этим мастерством потворство религиозным предрассудкам.
Узнал я и то, кто был тем художником, который так ловко размалевывал писанки. Это Титаренкова невестка Ярина (чуть было не написал "Яринка"). Скупила все краски у Меира, мягкие кисточки. Ее дядька Олекса Корчук, колесник, вытачивает на досуге болванки, а молодица расписывает их такими волшебными узорами, что в глазах рябит. Затем смажет писанку яичным белком, даст просохнуть и пускает в люди. И разукрашивает их по-разному, все они - как песни - прекрасны и разнообразны.
Отняла лютая болезнь ноги у молодушки, так руки у нее неожиданно оказались такими чуткими к красоте. Похудело бедное дитя, кожа на лице так и просвечивается, а глаза - продолговатые и темные - горят неугасимым огнем, как у святой подвижницы. Такой я увидел ее, когда пришел проведать своего ученика Павлика.
И уже не стеснялась меня, замужнее дитя, смотрела в глаза спокойно, с каким-то ожиданием, будто должен был я сказать ей что-то очень важное, что внесло бы перемену в ее жизнь.
Я с удивлением рассматривал ее рисунки на печи, над дверью в сени, на простенках, и у меня словно мороз прошел по коже, и я понял - это талант!
– А в школе, помню, Ярина, за тобой ничего такого не замечал...
– Я и тогда рисовала. Да красок не было. А вы нам задавали рисовать только коров да лошадок. Смотрели на мое и говорили: "Так себе..."