К ясным зорям (К ясным зорям - 2)
Шрифт:
Мать ее заволновалась.
– Слышь, Василина, это ж про гроши! Ну, ты гляди!.. Да сиди ты! прикрикнула она на внучку.
– А сколько там моих будет?.. Говорила ж я Василине: этому человеку ты, мол, приглянулась. Так ты...
– Деньги на детей.
– Скажете!.. Такого и не бывает. Ежли к ней топчете стежку, то я - ей мать!
Степан развел руками.
– Закон. Вот если бы вы были родной матерью Никифора...
– Такого не может быть!
– Старуха даже затряслась.
– Завсегда говорил мне покойный - ненько! Такого не может быть!
Старуха заплакала.
– Нате конфету!
– рассердилась Василина.
– Замолчите, кому сказала!..
Степану стало не по себе. Отдал бумагу молодой хозяйке.
– Отдай бомагу!
– потянулась старуха к дочери.
– А то прокляну, ей-богу, прокляну!
С чуть заметной улыбкой Степан взглянул на Василину.
Та поняла.
– Нате уже. Владейте.
– И пожала плечами.
Глядя молодице в глаза, Степан сказал ее матери:
– А ваших там, думаю, не меньше рубля.
Старуха сразу успокоилась.
– Я ж так и знала. Меньше рубля не дадут. Как я есть мать.
– Конечно. А это - на два пуда зерна.
– Вишь, Василина, я ж говорила, что они... Так ты уж... Как я засну, то меня хоть в окно вытаскивай.
Наступило молчание. Степан чувствовал себя скверно.
– А я думала про вас не то. И злилась, ох как злилась!..
– Ну, я пойду. Прощевайте.
Василина метнулась открыть ему дверь. В сенях вдруг прильнула к нему всем телом, словно желая вобрать в себя. Всхлипнула.
– Видал, как мать меня... Ой, все же!.. Лучше б я тебя и не встретила вовсе!
Чтоб не обидеть женщину, он осторожно обнял ее.
– Сестра!
– Нет. Одна я как перст. Как свечка над покойником!
Ее слезы щекотали ему подбородок.
– Ты не гляди на мою злость. Не могла простить сама себе те снопы.
– Я не осуждал тебя. Нет.
Она поднялась на цыпочки и поцеловала его.
– Сама себе не прощу... Что призналась.
Он гладил ей спину. Дрожал. Думал: "От всего отказываюсь. От всего".
– Знаю. Горе мое чубатое... Пошли.
Под вишнями возле погребка женщина села на старые снопики. Степан осторожно опустился рядом с ней.
– Василина... Ой, сестрица!..
– Знаю.
– Ой, не все ты знаешь, голубка!..
Женщина взяла его руку, погладила ею себе щеку, потом положила на грудь.
– Лучше б я тебя и не встретила б вовсе!
– И всхлипнула.
– Ты какой-то такой... Да только я не могла себе простить. Потому и зло имела на тебя. Ой!..
Платок ее сполз на плечи. Кудрявые мягкие волосы тонко пахли ромашкой.
– Василина. Сестра.
– Нет.
– Милая моя!..
– Знаю. Да только Сопии боюсь. И сама себя боюсь. Знай, - зашептала она, - только с Никифором... Он один... да ты... Ну ты имеешь... Так, может, не нужно?..
– Вздохнула.
– Пускай будет как было. Не надо, - решила она.
– Чтоб мне глаза не прятать... если где повстречаю твою... А так считай - я твоя... вся. Но только не надо. И потом, не хочу я тебя ни
Степана опекла тоска.
– Не сердись. Любимый.
– Мне легко с тобой. Если бы ты все знала!..
– Что?
Молчал.
– Как станет тебе так тяжко... так тяжко... что весь свет опостылеет... я буду ждать тебя. Как негде будет голову приклонить... Так не сердишься, нет?
– Н-не...
Степан осторожно поцеловал ее в щеку.
– А в губы - нет. Потому как любый мне очень. А теперь я пойду. А не то останемся тут до утра. Потому как нет больше сил моих. Лучше б я тебя и не встретила вовсе. Ой!..
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, где Иван Иванович в который уже раз размышляет о
красоте человеческой, но не успевает довести дело до конца из-за
Яринкиного несчастья
Густым дождем стекают ветви ивы, огромная чаша пруда отсвечивает голубизной и зеленью. В чистое зеркало воды неотступно всматривается безоблачное лицо весны.
Каждый год в эту пору я очищаю свою душу от печали прожитых лет. Телом воспринимаю мягкое, словно бы текучее солнечное тепло, слухом музыку мира, взглядом - два единственных, присущих нашей матери-Земле, холодных цвета. Выбрасываю из памяти все свои вольные и невольные грехи, услышанную и высказанную ложь, вырываю, как репейники, невеселые будни день за днем, смываю, как жирные пятна, все воспоминания, унижающие мой свободный дух, и - остается только детство, глазам которого открыты для радостного удивления все сокровища мира.
И так - каждую весну, когда земля закипает зеленой пеной своей материнской силы и плодородия.
Вчера приехала к нам из города Нина Витольдовна. Всего несколько дней пробудет она с притихшей доченькой-лозинкой. И правда, Катя незаметно вытянулась и стала такой гибкой, что покачивается в талии, когда идет. Два платьишка, все, что есть у нее, едва достигают коленей. Она стыдится, постоянно одергивает платьице, и эта ее стыдливость - не от воспитания, а от первобытного инстинкта ее прабабушки Евы, которая вдруг задумалась, насколько она угрожающе - первый небесный огонь на сухое дерево!
– жива и прекрасна.
Нина Витольдовна, несмотря на то что получает восемнадцать рублей стипендии, умудрилась не только жить на них, но еще и выкроить из этого дохода на гостинцы дочери. Были, конечно, конфеты, несколько книжечек-мотыльков с цветными рисунками и отрез шотландки на новое платье. И еще была волшебная трубка - калейдоскоп: все мы, от малого до старого, очарованы красотой, которая никогда не повторяется.
Конфетами, понятно, набивали полный рот, невоспитанно причмокивали, облизывали губы и пальцы, часто пили воду - до полного изнеможения. Отрез прикладывали к груди, крутились перед зеркалом, склоняли головку то на одно, то на другое плечо, потом горделиво вскидывали, строили глазки, окутывались тканью, как туникой, счастливо вздыхали, ведь были мы женщиной от самого рождения и останемся ею до тех пор, когда нашей красотой перестанут любоваться не только другие, но и мы сами.