Кабахи

Мрелашвили Ладо

— Бедняги, как они, наверно, ждут этого дня!

— Как поп Ванка еще одного алавердского праздника!

— Об алавердском празднике не поминай больше при мне, очень прошу! А вспахать в этом году не успеем?

— Отчего же — если почва просохнет.

— Если установятся вот такие погожие дни, успеет просохнуть.

— Да услышит тебя господь!

— Флора все пристает — поедем, посмотрим, как он там работает.

— А ты бы привезла ее.

— Непременно привезу. И сама тогда посмотрю.

— Небось она до сих пор в деревне

и не бывала?

— На что ей деревня? А вот курорты объездила все до единого.

— Что-то сегодня ее не видно.

— Уехала в Телави. А то бы не упустила случая побыть с нами.

— В Телави — без тебя?

— Что тут особенного? Позвонит отцу в Тбилиси.

— Телефон есть и у нас, в Чалиспири.

— Попробуй положись на наш телефон! Из Телави и то не просто дозвониться.

— Поначалу ей как будто не нравилось здесь?

— Это ты вскружил голову бедной девочке. Ты прежде знал ее?

— Откуда бы я мог ее знать?

— По ее словам, у нее такое чувство, будто она целый век тебя знает.

— Ты же говорила, что сама не раз писала ей в письмах обо мне.

— Сперва торопилась уехать в Тбилиси. А теперь и слышать об этом не хочет.

— Чего же лучше? Ты все жаловалась на одиночество — вот теперь будешь иметь рядом подругу.

— Шавлего!

— Что еще, Русудан?

— Ты в самом деле послал ей письмо по почте или занес сам?

— Какое письмо?

— То, что я поручила передать ей.

— Я же сказал, что не видел ее.

— Но ты еще говорил о каком-то секрете.

— Я просто шутил. Какие у меня от тебя секреты?

— Кто тебе сказал, что она была замужем?

— Никто. Сам не знаю, как это сорвалось у меня с языка. По ее виду этого никак не скажешь.

— Да, не скажешь. После замужества она только посвежела.

— А иные девушки, напротив, дурнеют после замужества.

— Иные дурнеют, а Флора похорошела. А ты в самом деле смыслишь в хиромантии?

— Какая там хиромантия, я все это придумал, чтобы скоротать время до твоего прихода.

— Шляпу она у меня отобрала, не расстается с ней.

— Как же это — ведь шляпа-то вот она, на тебе.

— Я не позволила Флоре поехать в ней в Телави. Не люблю, когда носят мои вещи. А эту шляпу — в особенности.

— Почему она развелась с мужем?

— По тысяче причин, если спросить ее. Жаль мне его, беднягу.

— Не думаю, чтобы он заслуживал жалости.

— Почему?

— Видно, чем-то был плох, раз жена его бросила.

— Не всем же быть такими, как ты. Скажи, забияка, а когда ты узнал, что я та самая девочка?

— В который раз ты спрашиваешь!

— В сто первый. Скажи, скоро ли после встречи на болоте ты догадался, кто я?

— Я же говорил — почти сразу, как только увидел тебя у дяди Нико.

— Неправда! В тот день ты меня не узнал.

— Ей-богу, правда! Стоило дяде Нико назвать тебя по имени — как у меня екнуло сердце, словно что-то толкнуло в грудь.

— Почему

же ты сразу ушел?

— Не знаю. Инстинкт подсказал мне, что надо сейчас уйти.

— А потом почему ты избегал меня?

— Очень уж враждебно ты меня встретила. И притом я не был уверен, что ты не полюбила кого-нибудь другого.

— Я любила одного тебя. Всегда любила. Все время, начиная с той самой ночи, — и в школе, и в институте, и после, здесь. Всегда и всюду. Нино рассказывала о своем девере, даже как-то странно пошучивала, что, мол, вот если бы… Я знала, что деверь ее в аспирантуре, но не подозревала, что это — ты. Пастухи тогда, в детстве, называли тебя другим именем.

— Это было прозвище. Я тебе уже говорил.

— Я и сама помнила… Всегда помнила. А потом я тебя нигде уже не встречала.

— Бог, видимо, судил нам встретиться на том самом болоте. А я, кстати сказать, несколько раз приезжал в Чалиспири за эти три года.

— Да, но я узнавала об этом от Нино только после твоего отъезда.

— Почему нынешним летом ты ни разу не приходила к нам?

— Боялась, вдруг ты из похвальбы проговорился о том, что было на болоте. И вдобавок, не скрою, долго не могла тебя угнать. Ты очень изменился.

— Да, видимо, очень.

— У ваших есть только одно твое фото, снятое на фронте. На этот портрет ты и сейчас совсем не похож.

— Я с детства ужас как не любил сниматься. Считал себя очень уж некрасивым. У меня нет ни школьных фотографий, ни университетских. Если и снимался, так только для документов. И сейчас — лучше убей, только не наводи на меня фотоаппарат.

— У нас в институте был один такой. Только он был на стоящий урод — безобразный, отталкивающий.

— Ну, и я не бог знает как привлекателен. Девушки с нашего факультета однажды признались, что, пока не познакомились поближе, просто боялись меня.

— И когда же они убедились, что ты хороший?

— Однажды ночью, в зимнее время, я вырвал из рук хулиганов девушку. Знаешь, так иной раз бывает у нас: все смотрели, как ее тащат, и никто не подумал вмешаться, помочь бедняжке. А она так кричала, так молила о помощи!.. Я не сразу заметил нож у одного из этих мерзавцев. Только и успел рукой загородиться, а то удар пришелся бы прямо в сердце. Ну, тут я озверел… Другие успели удрать, но этот от меня не ушел. Потом я взвалил его на плечо и отнес в милицию… Наутро зашел справиться о нем, а его поминай как звали. Говорю дежурному: это же хулиган, он оскорбил женщину, вот рана на запястье — он ударил меня ножом. Какое там! На меня самого напустились — это ты, дескать, хулиган, избил бедного парня до полусмерти… Видно, дежурного успели подмазать, и он отпустил негодяя. Ну, что я мог на это сказать? Вытащил его из-за загородки, и тут уж он у меня взревел, как медведь, забравшийся в улей… Спасибо, ректор наш, Кецховели, выручил, а то наверняка засадили бы меня за решетку. Девушка оказалась студенткой университета.