Кабахи

Мрелашвили Ладо

— Когда соберешься строить, сообщи нам, поможем.

— Заранее приношу глубокую благодарность.

— А это что там, под навесом? И зачем ты эту канаву прорыл

— Куб для водки устраиваю.

— Что? Водку гнать у себя собираешься? Частное хозяйство, что ли, заводишь?

— Не для общего пользования, не для продажи. Только для себя, для дома.

— Зачем тебе столько мучиться? Есть ведь у колхоза аппарат? Отнеси им чачу, перегонят. Плату жалеешь?

— Ничего я не жалею, только с этим человеком дела иметь не хочу. До сих пор мне всегда в колхозе водку и гнали.

А теперь он распорядился, чтобы меня и близко не подпускали к аппарату.

— А ты ступай в другие колхозы — в Пшавели, в Саниоре, в Артану или в Напареули.

— Плохо ты знаешь дядю Нико… У него со всеми председателями это дело согласовано. Кто из-за меня пойдет ему наперекор?

— Значит, вот уже до чего дошло?

— Да. И даже еще дальше… Послушай, если поставишь магарыч, я и тебе перегоню.

— И платы не возьмешь?

— На это не рассчитывай! И дрова твои, и все делать будешь сам. Я предоставляю только место и куб.

— Я еще никогда винокурением не занимался.

— Да я помогу тебе — научу, как все надо делать.

— Вот это уже лучше. Но почему ты так спешишь с перегонкой?

— Если буду строиться, поднести каменщикам поутру, перед работой, по стаканчику — самое подходящее дело.

Шавлего уселся поудобнее, поджал под себя одну ногу и посмотрел в сторону Ахметы. Из-за горы Борбало снопом вырывались лучи закатившегося солнца. Вершина Спероза и клочья молочно-белых облаков над ней теперь окрасились в оранжевый цвет. Зубчатым изломом пролег в отдалении темно-серый хребет. Долго всматривался Шавлего в эту величественную панораму.

— Реваз! — внезапно повернулся он к хозяину.

Тот поднял голову:

— Да, Шавлего.

— Я представляю себе бога так: сидит где-то на вершине высокой горы добрый, простодушный старец и думает, что ангелы правдиво докладывают ему обо всем происходящем на свете. А внизу суетится, хлопочет человеческий муравейник — со своими кипучими страстями и тошнотворной косностью, необузданной яростью и летаргическим равнодушием, ослепительным богатством и убийственной нищетой и беспощадной жадностью. Чтобы восславить господа, в свое время, как положено, курится фимиам. Жертва сама, добровольно приходит к жертвеннику, храмы принимают приношения. Жирные запахи приятно щекочут ноздри старца на вершине горы, он с аппетитом чмокает губами, щелкает языком. Сквозь легкое облако кадильного дыма все представляется ему в голубом свете. Он доволен плодами своих трудов.

Реваз с вниманием выслушал гостя и усмехнулся язвительно.

— О чем, собственно, твоя притча?

— Ни о чем. Помнишь, как пловец тонул в реке и стал молить бога о спасении?

— Помню.

— А какой был ему дан ответ?

— Тоже помню.

— Нет, не помнишь.

— Помню. Пошевели руками — и спасешься. Ну и что?

— Да так, ничего. Видишь мои пять пальцев?

— Ну, вижу.

— Каждый в отдельности бессилен, но сложи их вместе, сожми — какой получится кулак!

— Что ты со мной, как с бушменом, разговариваешь?

— Теперь уже и бушмены так не разговаривают. Но тебе, я замечаю, это полезно и даже необходимо. Война принесла неисчислимые бедствия, но одному твердо нас научила:

если человек потерял веру — он погиб… А я хочу сказать тебе еще вот что: запомни, человек — один во Вселенной, вокруг каждого из нас только люди, другие люди. Как ты думаешь, если бы тот пловец увидел на берегу человека, у кого он попросил бы помощи?

Реваз ничего не ответил. Молча сидел он, не сводя глаз с ветки абрикосового дерева, окутанной гаснущим сумеречным сиянием, и не пошевелился, пока мать не крикнула ему из дома, что ужин готов.

4

Стебли кукурузы были серого, землистого цвета. Сухие листья ее, усеянные темными пятнышками, казались рябыми. Растопыренные, недвижно замершие султаны на верхушках стеблей вздымались словно руки погибающих, простертые к небу. Иссохшие от зноя за долгое засушливое лето, они сразу обламывались от самого легкого прикосновения.

Тедо еще раз взглянул с неудовольствием на участок и прошел к брошенной прошлогодней поливной канаве.

«Совершенно некачественная, — думал он. — Можно пустить в корм, только когда уж скотина до того оголодает, что и на цветущий шиповник позарится. Опоздали мы убрать кукурузу. Сена у нас в этом году мало — косцов не достали вовремя и не выкосили луга по второму разу. На одной мякине далеко не уедешь. Что проку в пустой мякине, какая в ней питательность?»

Тедо зашагал вдоль заросшей канавы, напевая неприятным, надтреснутым голосом:

Мне-то горя мало, Мое не пропало.

«Пусть Нико голову себе ломает — мои участки все поливные, и град их не тронул. Виноград у него побило. Полеводство провалилось. И с животноводством неладно, а впереди долгая зима».

Бригадир перескочил через сухую канаву и хрипло засмеялся: «В нынешнем году всенепременно сорвут с тебя эполеты, Николашка. Хватит, поцарствовал!»

С соседнего участка доносились голоса. Временами слышался звонкий женский смех. Вдали, через прогалину, в строю кукурузных стеблей виднелась гора золотистых початков.

«Вот на этом участке еще осталось обломать кукурузу бригаде Маркоза и — шабаш, кончено с уборкой урожая».

«Молодцом повел я дело в нынешнем году! Первым снял урожай и собрал больше всех. А этот злыдень Реваз здорово в яму угодил. Лео любит повторять: «Шекспир сказал…» Какой там Шекспир, подумаешь — Шекспир! Вот я сказал, и что сказал — все сбылось! Валяйте, петушки, потрепите друг другу гребешки! А курочка тем временем зоб себе набьет!»

Тедо нигде не мог найти Маркоза. Наконец у кукурузной кучи ему сказали, что бригадир поехал к ручью за водой. Решив подождать Маркоза, Тедо стал вместе с другими отламывать от стеблей кукурузные початки. Раньше, до объединения чалиспирских колхозов, все эти земли были в его ведении, и Маркоз с его бригадой подчинялись Тедо как председателю — колхоза. По старой привычке, люди и сейчас держались почтительно, никто не позволил бы себе даже шутливого тона в разговоре с ним. Тедо в глубине души радовался этому. Зато сам не скупился на шутки и старался держаться со всеми на равной ноге.