Кабахи

Мрелашвили Ладо

Шавлего схватил лампу и ногой распахнул дверь, которая вела в другую комнату.

Крепкий запах овчины, сыворотки и рассола, в котором созревал сыр, бросился ему в нос. Он обшарил все углы, заглянул даже за бочки и лари, раскидал пастушьи пожитки и вернулся назад.

На дворе он разыскал заведующего фермой, отвел его в сторону:

— Где Русудан?

Набия не выказал никакого удивления при этом вопросе. Не удивило его и то, что голос Шавлего дрогнул. Он помолчал с минуту:

— Сегодня уехала домой.

— Сегодня?.. Домой… А где Максим?

— Пошел ее провожать. Отсюда

до Навтичала идти порядочно. Там можно остановить попутную машину. Должны были поспеть к вечернему поезду… Что-то девочка была в этот раз не в себе… Раньше она подольше оставалась…

Шавлего стоял и молчал. Потом кинул Набии бурку, которую все это время держал под мышкой, и направился к машине.

Он прямо-таки срывал мешки с машины и бегом перетаскивал их в кладовую.

Чабаны изумлялись усердию гостя.

Набия подошел к нему, взял за руку выше локтя.

— Зачем ты так надрываешься?

Шавлего осторожно высвободил руку.

— Лучше поторопи и остальных. Я сразу, сегодня же ночью, уеду.

— Послушай меня, сынок…

— Тороплюсь, дядя Набия, нет времени. Уеду сегодня ночью, а там пусть хоть мотор разорвется в дороге, будь что будет.

— Ночью уехать ты не сможешь.

— Почему?

— Потому что здесь и днем-то мудрено с пути не сбиться. Сам же видел — степь, равнина, без конца-краю. Дождя не было давным-давно. Ни колеи, ни даже следов колес не увидишь.

— Все равно уеду.

— Ну как же ты уедешь — ведь и Лексо устал. Третьего дня только был здесь — второй конец делает парнишка без роздыху. Задремлет за рулем — и застрянете где-нибудь или перевернетесь.

— Не беспокойся! Пусть он только доведет машину до дороги, по степи, а дальше может спать сколько ему угодно. Машину я поведу.

— Что тебе не терпится, почему не подождать до утра? Девушка здорова, цела, невредима — и уехала домой. В конце концов, если машина выйдет из строя где-нибудь по дороге, колхозу будет убыток.

Шавлего присоединил к груде мешков еще один мешок и отряхнул руки одну о другую.

— С каких это пор ты стал заботиться о сохранности колхозного добра, дядя Набия?

Глаза старого овчара сверкнули в темноте. Он надвинул мохнатую шапку на брови, погасил в своих глазах эту искру и молча, медленным движением подал Шавлего его бурку.

3

Закро, проснувшись, повернулся на другой бок — и увидел Кето, сидевшую у его постели. Некоторое время он молча смотрел на нее, потом, когда совсем очнулся, сказал:

— Все караулишь меня?

— Я недавно пришла.

— А я хороший сон видел.

— Знаю.

— Как это — знаешь?

— Знаю. Ты так улыбался во сне, с такой любовью повторял ее имя…

Закро смутился.

— Какое имя, о ком это ты?

— Сам знаешь о ком.

— Непонятно что-то…

— Не скрывай, я все знаю.

— Мне от тебя нечего скрывать.

— А скрываешь. Но я все-таки знаю. И даже знакома с нею. Да кто же ее не знает!

Закро приподнялся.

— Осторожней! Тебе пока еще надо беречься. Чего бы ты сейчас поел?

— Ничего не хочется.

— Как это — не хочется? Ты же знаешь, что потерял много крови. Надо ее восстановить.

Я принесла курицу и молодой сыр, приправленный мятой. Кисель и молоко я поставила в тумбочку. Дать тебе умыться?

— Подожди немного. Приятный был сон, красивый. В лесу стояла хижина. Рядом протекал ручей. Я сидел на берегу. Тут же росло дерево мушмулы, усеянное плодами: стоит протянуть руку — и спелая мушмула растает у тебя во рту. Потом пришла она и принесла в подоле румяные яблоки. Большие, красивые. Она села рядом со мной и стала протягивать мне яблоки одно за другим. Я бросил мушмулу и принялся за них. Яблоки были ужасно кислые — кислее диких, лесных. Они сразу набили мне оскомину, но я все же ел, потому что из ее рук я принял бы даже яд, и любая отрава показалась бы мне слаще меда… Тут она расхохоталась, вскочила и убежала… Я хотел погнаться за нею, но оказалось, что, поев яблок этих, я не только набил себе оскомину, а и обезножел — подкашиваются ноги, и все тут.

— Потому тебе и не хотелось просыпаться?

— Хоть бы ты дала мне этот сон досмотреть — поймал бы я ее или нет?..

— Ты лучше об этом все время не думай.

— Но ведь и ты все время думаешь?

— Я — бедная девушка, обиженная, я не могу не думать.

— Но о нем ты не думай. Он тебя не стоит. Что-то в эти дни ты совсем понурая ходишь — может, забрали его?

— Нет.

— И хорошо, мне ни к чему, чтобы его арестовывали. Выздоровею — сам его найду. Куда он от меня денется? Под землей же не спрячется!

Кето повесила голову, поправила на изрядно выросшем животе белый халат.

Закро взял ее за руку, погладил своими большими исхудалыми пальцами мягкие пухлые пальцы медсестры.

— Теперь мы с тобой уже и по крови брат с сестрой. Теперь в моих жилах течет твоя кровь. И ты теперь больше не бедная, одинокая девушка, и тебя никто не смеет обидеть — я отомщу и за свою кровь, и за твою.

Девушка подняла к нему испуганное лицо:

— Закро, мой милый Закро, не говори о крови и о мести, слышать не могу… Он страшный, отчаянный человек! Закро, милый, хороший, послушай свою Кето, время ли сейчас изводить себя такими мыслями?

— Ни один человек не мог со мной справиться, а этот меня уложил! Бакурадзе не мог ничего со мной поделать, а он свалил меня!.. Ох, кьофа-оглы! И чтоб я ему спустил?!

— Закро, доктор ведь сказал, что тебе нельзя волноваться! Успокойся, не терзай себя! Во сне и то не забываешь… Еще ведь не выздоровел, куда там, а уже о мести думаешь! Тебе об этом не надо заботиться, ты себе сиди смирно, а он от моего отца не уйдет. Отец и меня не простил, а уж его тем более не пощадит. Знаешь, ведь отец за мной с кинжалом погнался. Соседи меня спрятали — чудом цела осталась. Я даже хотела в свое время предостеречь Валериана, сказать ему, чтобы он не играл с огнем, опасался гнева моего отца. Не захотел? Пусть теперь пеняет на себя. А ты сиди себе смирно, тихо, мой гордый, великодушный брат, мой бедный брат, больной, исхудалый. Шесть лет было моему брату, когда он погиб — утонул во время купанья. Нырнул и не выплыл — нога застряла среди коряг, на дне. Его тоже звали Закро, как тебя. И вырос бы такой же большой, как ты, такой же сильный и чистый сердцем…